Запись Бунина о 1885 годе:
«Перешел в 4 класс.
Начало июня сватовство Евгения, поездки к его невесте, в семью винокура Отто Карловича Туббе, в Васильевское. Ее сестра Дуня. Прогулка в Колонтаевку (это Шаховское в „Митиной любви“. — В. М.[23]), по вечерам я под руку с Дуней, в которую будто был влюблен. Как-то ночью возвращение из Озерок в Васильевское. Евгений и Настя. Мы с Дуней. Рассвет, гуси через дорогу (уже в Васильевском), не помня себя, осмелился — поцеловал едва-едва Дуню в щеку. Неизъяснимое чувство, уже никогда больше в жизни не повторившееся, — ужас блаженства [24].
Свадьба Евгения [25] — кажется, на Ильин день, в Знаменском (приходе Озерок). Пир в Озерках, всю ночь. На рассвете Дуня в постели, в гостиной. Поцелуи, больше ничего не смел. Петр Николаевич (двоюродный брат Бунина. — В. М.) с черной бородой. Иван Вуколыч (незаконный сын старика Пушешникова. — В. М.) хромой.
Вскоре неожиданный приезд Юлия из Харькова, из тюрьмы.
Настя (жена Евгения) ходит хозяйкой в кружевном капоте.
В зале в солнечный вечер шутя подняла меня, — „вот я какая сильная“, — и я почувствовал через капот ее…
Осенью рано утром Евгений повез меня в гимназию. Серое утро, ворота монастыря при въезде в Елец. Дуня гостила в Озерках, со слезами простился с ней, полусонный.
На Рождество приехал домой через Васильевское, Эмилия Васильевна Фехнер, гувернантка у Туббе. Тотчас влюбился.
В гимназию больше не вернулся».
Вера Николаевна Муромцева-Бунина приводит в своей книге старые дневниковые записи И. А. Бунина:
«Переписано с истлевших и неполных клочков моих заметок того времени.
Конец декабря 1885 года…
Еще осенью я словно ждал чего-то, кровь бродила во мне, сердце ныло так сладко, и даже по временам я плакал, сам не зная отчего; но и сквозь слезы и грусть, навеянную красотою природы или стихами, во мне закипало радостное светлое чувство молодости, как молодая травка весенней порой. Непременно я полюблю, думал я…
29 декабря 1885 г.
Сегодня вечер у тетки. На нем, наверно, будут из Васильевского, и в том числе гувернантка, в которую я влюблен не на шутку.
…Сердце у меня чуть не выскочило из груди! Она моя! Она меня любит! О! с каким сладостным чувством я взял ее ручку и прижал к своим губам! Она положила мне головку на плечо, обвила мою шею своими ручками, и я запечатлел на ее губках первый горячий поцелуй!..
Да! Пиша эти строки, я дрожу от упоенья! от горячей первой любви!.. Может быть, некоторым, случайно заглянувшим в мое сердце, смешным покажется такое излияние нежных чувств! „Еще молокосос, а ведь влюбляется, скажут они!“ Так! Человеку, занятому всеми дрязгами этой жизни и не признающему всего святого, что есть на земле, правда, свойства первобытного состояния души, то есть когда душа менее загрязнилась и эти свойства более подходят к тому состоянию, когда она была чиста и, так сказать, даже божественна, правда слишком (следующее слово нельзя разобрать. — И. Б.[26]). Но, может быть, именно более всего святое свойство души Любовь тесно связана с поэзией, а поэзия есть Бог в святых мечтах земли, как сказал Жуковский… Мне скажут, что я подражаю всем поэтам, которые восхваляют святые чувства и, презирая грязь жизни, часто говорят, что у них душа больная; я слыхал, как говорят некоторые: поэты все плачут! Да! и на самом деле так должно быть: поэт плачет о первобытном чистом состоянии души, и смеяться над этим даже грешно! Что же касается до того, что я „молокосос“, то из этого только следует то, что эти чувства более доступны „молокососу“, так как моя душа еще молода и, следовательно, более чиста. Да и к тому же я пишу совсем не для суда других, совсем не хочу открывать эти чувства другим, а для того, чтобы удержать в душе напевы:
Пронесутся года. Заблестит
Седина на моих волосах,
Но об этих блаженных часах
Память сердце мое сохранит…
…Остальное время вечера я был как в тумане. Сладкое, пылкое чувство было в душе моей. Ее милые глазки смотрели на меня теперь нежно, открыто. В этих очах можно было читать любовь. Я гулял с ней по коридору и прижимал ее ручки к своим губам и сливался с нею в горячих поцелуях. Наконец пришло время расставаться. Я увидал, как она с намерением пошла в кабинет Пети. Я вошел туда же, и она упала ко мне на грудь. „Милый, — шептала она, — милый, прощай! Ты ведь приедешь на Новый год?“ Крепко поцеловал я ее, и мы расстались…
Наконец я лег спать, но долго не мог заснуть. В голове носились образы, звуки… пробовал стихи писать, — звуки путались, и ничего не выходило… передать все я не мог, сил не хватало, да и вообще всегда, когда сердце переполнено, стихи не клеятся. Кажется, что написал бы Бог знает что, а возьмешь перо и становишься в тупик…Согласившись наконец с Лермонтовым, что всех чувств значения „стихом размеренным и словом ледяным не передашь“, я погасил свечу и лег» [27].
«Продолжение дневника 27 января 1886 года.
Юлий живет в Озерках — под надзором полиции, обязан три года не выезжать никуда.
Зимой пишу стихи. В памяти морозные солнечные дни, лунные ночи, прогулки и разговоры с Юлием» [28].
Юлий Алексеевич Бунин (1857–1921), видный журналист и литературно-общественный деятель, был народовольцем, участвовал в революционном студенческом кружке в Москве [29]. В 1884 году был арестован. В тюрьме пробыл около года, затем был выслан на три года под надзор полиции в Озерки и прожил там до осени 1886 года.
В 1886 году Евгений Алексеевич отделился — снял в аренду усадьбу у Цвиленева и открыл лавку, а в 1891 году купил имение десятин двести вблизи сельца Огнёвка.
В Ельце Иван Бунин учился около четырех с половиною лет — до середины зимы 1886 года.
Педагогический совет 4 марта 1886 года за то, что ученик «четвертого класса Бунин Иван до сих пор не явился из рождественского отпуска и не взносил установленной платы за учение» [30], исключил его из гимназии. «Теперь детство, — писал Бунин в 1900 году в рассказе „Над городом“, — кажется мне далеким сном, но до сих пор мне приятно думать, что хоть иногда поднимались мы над мещанским захолустьем, которое угнетало нас длинными днями и вечерами, хождением в училище, где гибло наше детство, полное мечтами о путешествиях, о героизме, о самоотверженной дружбе, о птицах, растениях и животных, о заветных книгах!»
Теперь он снова жил в деревне, в Озерках.
