Впрочем, долго наслаждаться своей бестактностью она не смогла, так как розетка была отобрана у нее вовремя спохватившимся официантом.
Все много пили, то и дело поднимались тосты, которые становились все фривольнее и фривольнее, и неудивительно, что вскоре сделалось жарко. Заиграла музыка, и кавалеры начали приглашать дам танцевать.
После нескольких танцев сидящий рядом с Лёкой военный, который ей не понравился с самого начала, начал уговаривать ее снять толстую кофточку.
Не желая слушать вежливых возражений, он настаивал, призывая себе на помощь подвыпивших соседей, которые таращились пьяными глазами на привлекательную блондинку и чуть ли не скандировали, чтобы та разделась.
Снять кофту! А вы помните, что под ней? Манишка – это лоскуток с воротничком, который как-то прикрывает грудь и держится на завязках. Ужас!
Тем не менее, приставала вошел в раж и никак не хотел сдаваться, требуя, чтобы девушка непременно сняла кофту.
Закусив губку, Лёка еще какое-то время слушала пьяные выкрики, пыталась что-то отвечать не понимающим причину ее отказа дамам, наконец, не выдержала и, одним рывком сдернув кофту, повесила ее на спинку стула, явив в советском Кремле совершенные формы белокурой Венеры, прикрытые для приличия лишь полупрозрачным облачком манишки.
Во время войны Лёка оказалась в Финляндии, причем была в гордом одиночестве поселена на освободившийся финский хутор и оставлена там без охраны и какой-либо помощи.
Нет, хозяев хутора не расстреляли и не отправили в лютую Сибирь, не подумайте ничего плохого.
Просто с приближением русских хозяин хутора был вынужден перебраться со всей своей семьей в лес, где у него, по всей видимости, был другой домик.
И все бы ничего, но, уходя из дома, финны забрали только самое необходимое, рассчитывая на скорое освобождение своей территории. Когда же в лесу стало нечего есть, хозяин дома начал ходить вокруг да около хутора, выглядывая, как можно пробраться в свою собственную кладовку.
Ситуация, мягко говоря, напряженная. Молодая женщина совсем одна на большом хуторе, а вокруг непроходимые чащи и «лесные братья». Причем, эти самые «братья» знают и о лесе, и о доме не в пример больше, нежели новая поселенка. Понимая, что в доме кроме Лёки могут оказаться и приехавшие ее проведать русские, финны вполне могут прихватить с собой оружие. Тогда, что называется, один неверный шаг и…
О том, что здоровенный финн ходит вокруг дома, Лёка знала наверняка. Сама неоднократно видела, как он ползал вокруг изгороди или, стараясь быть незаметным, крался вокруг огородов.
Зачем он ходит, она тоже прекрасно понимала: людям в лесу жрать нечего, и они не собираются сделать ей ничего плохого. Захотели – давно бы придушили по-тихому или пристрелили. Кто здесь выстрел услышит?
Не стреляют, не нападают – значит, не хотят связываться.
Перед Лёкой встала задача каким угодно образом дать понять ползающему по участку финну, что для него она неопасна.
Проще всего было бы поговорить начистоту: мол, вы не трогаете меня, я ничего не говорю о вас. Но это легко сказать – дать понять, легко сказать, да трудно сделать. Финского она не знала, а хозяин хутора, скорее всего, не знал русского.
Единственное, что пришло в голову Лёки, было дать понять финну, что она его вообще не замечает и не догадывается о его присутствии. А как это сделать?
Очень просто. Что будет делать любая женщина, знающая, что возле ее дома ходит враг? Защищаться, закрывать двери на засовы и приваливать их с внутренней стороны шкафами, будет жечь свет до утра, оглядываться, всегда держать наготове какое-нибудь оружие. В общем, параноидальный персонаж накануне отправки в дурдом.
Поняв это, Лёка полностью исключила из своего поведения панические нотки. Все двери были открыты нараспашку, сама же Лёка ходила по хутору в чем мать родила, загорала и распевала в голос опереточные арии. Словом, вела себя как скучающая без внимания и полностью уверенная, что ее никто не увидит и не услышит, идиотка.
Прием сработал, и успокоенный зрелищем белокурой кретинки финн продолжал приходить в дом и набивать себе мешок продуктами, а Лёка спокойно жила, ожидая, когда же муж заберет ее к себе.
Когда я спрашивала бабушку Лёку, было ли ей страшно, она беззаботно махала на меня рукой:
– Страшно, конечно, не только ведь этот финн приходил на хутор, мимо частенько проезжали его молчаливые соседи, вокруг обретались местные «лесные братья»… Прибить могли в любой момент, но я ни от кого не пряталась, гуляла, занималась своими делами, вот они и думали, что я своя, раз ничего не боюсь.
К тому же я совсем не похожа на русскую, а вот на финнку или прибалтийку очень даже похожа.
Я вспоминаю своих бабушек – бабушку Марию, с которой мы жили, бабушку Анну и бабушку Лёку. Впрочем, повинуясь питерской традиции, все в той большой семье имели дополнительные домашние имена: Марию называли Муся или Мура, Анну – Анеточка, Елену – Лёка.
Это были имена для своих. Как некий пароль, по которому сразу же становится ясно, кто есть кто.
Странная стоит передо мной задача – пытаться выловить из ускользающего прошлого мгновения, кое-как осмысливая в свое время услышанное. Так вспоминаешь, и кажется, что все знаешь досконально, сколько раз семейные истории рассказывались, перерассказывались, а тут, в записанном виде, они кажутся какими-то не такими.
Вдруг начинаешь понимать, что неплохо было бы указать номер части, в которой служил муж бабы Лёки, или церковь, в которой служил отец Сергий, дядя этих девочек.
Дома хранится листок, на котором перечислены все члены семьи Мякотиных, многие с датами рождения и открытой датой в графе ухода. Я точно знаю, что Георгий Васильевич погиб в Гражданскую. Знаю, что Александр Васильевич ушел из жизни в Великую Отечественную, Николай и Павел умерли детьми. Но вот еще несколько человек… Что стало с ними?
Отчего моя родная бабушка всю жизнь тщательнейшим образом скрывала сведения о пропавших братьях? Отчего нигде не записано девичьей фамилии ее матери, а когда я задавала ей этот вопрос, она сразу же прекращала разговор, говоря, что мне еще рано знать?
Когда же я сама начала искать концы, выяснилось, что архив сгорел…
Я пишу эту книгу, пытаясь осмыслить что-то для себя, но постоянно сталкиваюсь с проблемой: все, что я пишу, невольно идет через призму восприятия меня-девочки. Девочки, которой точно сказки рассказывали семейные истории и которая запомнила их так, как запоминают дети: без важных подробностей, дат, точного места действия.
В Японии говорят, что человек жив столько, сколько жива память о нем. Так ли это?
