Уайльд и в дальнейшем не раз и не два с дерзостью противопоставлял себя «толпе», убежденный, что ее «снисходительность достойна удивления… она все готова простить, кроме таланта». Тепло обыкновенной жизни с ее простыми заботами, драмами и чаяниями оставляло его вполне равнодушным. Его вообще влекло за горизонт будничности, и как художник он всего органичнее осуществил себя, доверяясь чудесному, сказочному, рожденному фантазией и вдохновенной импровизацией. Но среди написанного им есть и такие страницы, которые остались только образцом стилизаторского мастерства, пусть исключительно высокого, или лабораторным опытом, правда необычайно интересным.
Вот эти страницы как раз и способствовали закрепившейся за Уайльдом сомнительной славе денди от искусства. Словно бы ничего другого он и не писал. Словно другому перу принадлежат «Гранатовый домик» и «Счастливый принц», и комедии, ставшие праздником юмора, и блистательная новелла-мистификация «Кентервильское привидение», и не менее блистательная филологическая новелла «Портрет г-на У. Г.», где с необыкновенным остроумием обосновывается догадка о том, кто явился прототипом героя шекспировских сонетов.
Редко к кому общественное мнение было настолько несправедливо, как к Уайльду. Но по-другому, наверное, и не могло быть, ведь сам Уайльд сказал, что «искусство, вовсе не являясь порождением времени, чаще всего находится в конфликте с ним». А он и в своей частной жизни воплощал собой искусство, которое всегда на подозрении у тех, кто поклоняется «полезностям» и придерживается «очень трезвого взгляда на веши», как Волк из его сказки.
Уайльд не принял этого взгляда. Для него истинным было только исключение, а не правило, только мгновенье, а не будни, только искусство, а не реальность, только фантазия, а не факт. И высшим импульсом для него неизменно была свобода от окружающей обезличенности, даруемая творческим началом, которое заключено в каждом и обязано проступить даже в самых заурядных заботах и делах. Вот что он подразумевал, снова и снова повторяя, что не искусство следует за жизнью, а жизнь подражает искусству.
Сам он, по собственному признанию, свой гений вложил в жизнь, а в литературу — только талант. Наверное, ему была бы высшей наградой уверенность, что его книги создали новый человеческий тип или новое умственное состояние, подобно тому как некогда «весь мир сделался печален оттого, что печаль изведал сценический персонаж», созданный Шекспиром. Как галерея характеров обогатилась нигилистом, «чистой воды порождением литературы», поскольку «его выдумал Тургенев, а довершил его портрет Достоевский».
В такой награде судьба отказала Уайльду — не потому, что недостаточен был его талант, а по той причине, что в действительности природа все-таки не подчиняется образам искусства, сколь они ни притягательны.
Но если бы Уайльд ставил перед собой цели более скромные и традиционные, сама жизнь стала бы в чем-то беднее, лишившись его неповторимых книг.
Алексей Зверев
Восемьдесят семь лет прошло со дня смерти Оскара Уайльда. Казалось бы, из того моря книг о нем, которые вышли с тех пор в разных странах и на разных языках, можно почерпнуть мельчайшие подробности его жизни. Ничуть не бывало. И это становится особенно очевидным, если сравнить, например, книгу Жака де Ланглада, которую вы держите в руках, с биографией, написанной Филиппом Жюлианом и вышедшей во Франции несколько лет назад. Книга Жака де Ланглада имеет преимущества уже хотя бы потому, что Филипп Жюлиан в своей работе почему-то не использовал письма Уайльда, опубликованные в Лондоне в 1962 году.
Лично я склонен сожалеть об этом упущении. Когда вышла в свет моя докторская диссертация об Оскаре Уайльде, которая, кстати, строго говоря, биографией вовсе не была, я изрядно сокрушался по поводу того, что у меня не было возможности работать с указанными письмами, поскольку в то время они еще не были собраны в едином издании.
Жак де Ланглад отнесся к этим документам гораздо менее беспечно, чем Филипп Жюлиан. Он даже почерпнул из них уйму важных подробностей и нигде ранее не опубликованных точек зрения, благодаря которым биография, и без того отличающаяся замечательной живостью изложения, приобретает особую ценность.
К примеру, Жак де Ланглад был тысячу раз прав, детально остановившись на процессе против отца Уайльда, обвиненного в изнасиловании одной из своих пациенток: прежде всего потому, что это был процесс по делу, связанному с сексом, и который, mutatis mutandis[1], явился как бы зловещим предвестником того шумного судебного разбирательства, жертвой которого стал впоследствии его сын. И во-вторых, потому что шумиха, поднятая в прессе вокруг слушаний по делу о скандальной жизни ирландского врача, произвела неизгладимое впечатление на юного Оскара. Жак де Ланглад справедливо замечает по этому поводу: «С тех пор молодой человек, подавленный сильным характером собственной матери и шокированный деяниями отца, начинает проявлять неспокойное отношение к вопросам, связанным со взаимоотношениями полов». Психолог сказал бы, что травма, полученная тогда Уайльдом, так и не позволила ему преодолеть эдипов комплекс. Я воздержусь от предположения, что именно этим объясняется его гомосексуальность, не будучи уверен, что такое объяснение вообще возможно. Однако стыд за похождения отца и чувство унижения от того, что на тебя показывают пальцем одноклассники, несомненно, отразились на душевном равновесии десятилетнего мальчика.
Мне особенно пришлась по душе замечательная параллель, которую Жак де Ланглад проводит между судом над Уайльдом в Англии и процессом по делу Дрейфуса во Франции. Они разразились с интервалом в месяц, и, несмотря на то, что были совершенно разными по сути, оба привели к скандалам, последствия которых ощущаются и по сей день. Добавим к тому, что Уайльд, выйдя из тюрьмы и укрывшись во Франции, живо заинтересовался делом Дрейфуса. Неоднократно бывая в обществе Эстерхази, он услышал однажды сорвавшееся с его уст ошеломляющее признание в том, что именно он, Эстерхази, и был автором бордеро, за которое осудили Дрейфуса. В связи с этим Оскар Уайльд был впоследствии вызван в суд по делу Золя в качестве свидетеля защиты, однако обвинению удалось отвести кандидатуру этого свидетеля по причине его «аморальности».
Еще более поразительные параллели просматриваются в реакции общественного мнения в Англии по отношению к Дрейфусу и во Франции на приговор по делу Уайльда. Англичане единодушно сочли французов бездушными вояками, бросившими за решетку невиновного капитана только за то, что тот оказался евреем. А французы называли англичан лицемерными фарисеями, избравшими Уайльда в качестве козла отпущения, дабы отвлечь внимание от высокопоставленных особ, отличавшихся точно такими же склонностями.
