А тут новая беда: привязались к матери перехожие артельщики, рывшие по найму колодцы. Целый день шли они рядом, мирно беседуя. Угостили Петра горькими от табачной пыли пряниками и конфетами, даже картуз подарили. А ночью накинулись на мать силой, стали рвать с нее одежду. Отчаявшись отбиться от дюжих мужиков, в страхе за сына, кинувшегося ей на выручку, она и сказалась прокаженной. Колодезников как ветром сдуло.
Это надоумило мать вымазать глиной лицо и руки, начертить сажей круги возле глаз и рта. Таким же манером разрисовала она Петра. И пошли они, пугая своим видом встречных. Мальчишки бросали в них камни, старые люди с поклоном выносили подаяние. Жалостлив российский народ: чем хуже ему живется, тем охотней дает он святую милостыню горько обездоленным.
В Ишим дотащились уже по глубокому снегу. Каморка, в которой ютились отец и его товарищи, показалась им дворцом.
Отец, могучий пышноусый человек с крутым бритым подбородком и спадающей на огромный лоб сивой чуприной, долго отпаривал Петра в лохани с теплой водой и все приговаривал, мешая русские слова с украинскими:
— Оце ж и хлопчик мой со мной! Оце ж и жинка с сынкой! Ридные вы мои, незабудные… Да я ж вас распоцилую! Да я ж вас на ноги подиму…
Потом начал представлять остальных обитателей комнатенки:
— Это дядько Павло. Это дядько Микола. Это другой дядько Микола, а потому зовите его фамильно — Чубенкой. Мы все тут, как братья, так що слухатися нас треба усех, сынку.
Дядько Павло надсадно кашлял, дядько Микола был сильно хром, и лишь Чубенко гляделся здоровым, под стать отцу. У него были веселые желтые глаза, круглые, будто намазанные ягодным соком щеки и длинно отпущенные волосы. Такие волосы носят обычно жители Подолии. Вот и свита на Чубенке серая, и кожаные лапти-постолы отличаются от стареньких чобот отца. У дядьки Павла свита коричневая — на украинский манер.
Освободив свое ложе, Чубенко предложил матери:
— Лягайте тут, Мария Макаровна, а я к тезке перейду.
Петр по привычке пристроился возле матери, но отец забрал его к себе. Как сладко и непривычно было спать, приткнувшись к нему! От него пахло крепким табачным дымом, смолой, стружками. Опавшие усы щекотали лицо. Широкая ладонь грела плечо. Так вот он какой — батька… Петр то и дело просыпался, чтобы удостовериться: это не сон…
С того и началась его сибирская жизнь.
Постоянной работы у отца не было. В теплые поры они с Чубенкой корчевали лес, делали перевозные курятники, подстожья, латали крыши, ставили изгороди, рыли овощные склады. Зимой ходили по окрестным деревням и заимкам — где соломорезку изготовят, телегу либо сани, на худой конец, плетеные носилки, где — приспособление для работы в одиночку двуручной пилой, кормушки для скота или птяцы. Хозяева платили натурой. Добытое отец и Чубенко делили на четверых, потому как дядьке Павло и дядьке Миколе тяжелая работа была не по силам, а легкую в Ишиме мудрено сыскать. Теперь стали делить на шестерых.
Со временем отец выговорил у владельца извозного двора семейный угол. Отрабатывать за него стала мать — все черные работы в доме легли на нее. Петр и дядько Микола, как могли, подсобляли ей. Первым делом выгребут золу из печей, принесут дрова, потом начинают водоносить. В кадке для питья умещалось одиннадцать ведер. Мытейные и посудные лохани пожирали в несколько раз больше.
— Доживем до тепла, там легче будет, — мечтательно вздыхал дядько Микола. — Тайга допоможет. Скоро дикий чеснок землю всколбит. Оттого ему и прозвание такое — колба. Дальше медунка пойдет, щавель, хвощ, дудник, борщевник… Всего и не упомнить. Запасливые люди все это солят, квасят, набирают под маринад. Тут терпение иметь надо, хозяйский догляд, как вот у матушки твоей, Марии Макаровны. А мы тут до вас за все про все сами жили. Не до запасов было. Что увидим, то и съедим. О зиме ли думать? Зря, конечно, теперь бы подспорье было… А какие на Сибири грибы и ягоды! Боже мой! Какие орехи… Кедерные! В них все есть, как в хлебе, а то и поболее того… Надо нам с тобой, Петрусь, к тайге приучиваться. И еще — к реке. Легко ли нахлебничать, хоть и у хороших людей? Ты мал покуда, тебе простительно, а нам с дядькой Павлом совестно. Хотя бы уроки какие найти…
— А вы Пете уроки давайте, — вмешалась мать, случившаяся возле. — Мы-то с Кузьмой грамоты не имеем, а ему хорошо бы.
— И то правда, — обрадовался дядько Микола. — Кому и учиться, как не Петрусю?! За книгами только и загвоздка.
— А какие надо?
— Алфавит по любым объяснить можно.
Мать была намного моложе отца, но пережитое уже обозначило на ее лице первые морщины, сделало его не по годам замкнутым и неулыбчивым. Однако на этот раз оно ожило, засветилось.
— Если любые, то Кузьма достанет! — пообещала она.
Отец и верно расстарался: из очередного похода по деревням принес ворох измазанных с одной стороны бумаг, бутылицу чернил и журнал «Развлечение». Довольно скоро Петр по слогам начал вычитывать из него игривые истории про блудни офицеров и господ.
Слушая его, мать каменно молчала, а отец хмурился:
— Будто в «Александрии» у Браницких, щоб им хвост собачий! Топчуть нашу землю, гегьманствуют на ней да еще и шуткуют!
Браницкие — хозяева Белой Церкви и ее окрестностей. По словам матери, их прадед был коронным гетманом короля польского Августа III, а дед укрепил могущество, женившись на племяннице князя Потемкина. Земель и леса в угодьях Браницких не сосчитать. Начинаются они неподалеку от Фастова на речке Каменке и кончаются возле городка Тараща в девяноста семя верстах от него. Чего только нет на тех землях: хлебные пашни, поле за полем, мукомольные мельницы, свеклосахарные, винокуренные и другие заводы. Среди них на особом счету — конные, где выводят чистокровных арабских скакунов, которых даже заморские султаны покупают с охотой. Более ста тысяч душ гнут спину на Браницких. До реформы 1861 года души эти считались крепостными, потом стали вольными. Но воля у Браницких костоломная, способная до смерти замучить крестьян отработками да переделами.
Два раза поднимались против графской неправды отпущенники, да не было среди них лада. Браницкие их солдатами разметали, силою усмирили. Отец Петра и подбил односельчан: надо, мол, оружием запастись, против войска голыми руками не побойцуешь. Втихомолку отковали крестьяне двулезые пики, изготовили дреколье, запаслись коробками с ударным порохом, цепами для молотьбы. И началась война. Отец и его младший брат Сайко графскую усадьбу подпалили. А дальше — Лукьяновская тюрьма в Киеве, четырнадцать лет каторги и ссылки. Сайко в дороге от болезни сгорел. Отец сдюжил.
