Вспоминать я начала вдруг, весной, в год окончания колледжа. Воспоминания обрушивались обрывками, беспорядочно, от них некуда было деться, и в конце концов я решила начать их записывать, чтобы потом когда-нибудь сесть и, как я сказала себе, быть может, суметь разобраться с тем, какое место в моей жизни занимал отец и какой след в ней оставила его смерть. Конечно, я тогда и не думала, будто разгадка тайны что-то изменит, но я казалась себе достаточно храброй, чтобы рискнуть вернуться назад и что-то понять, надеялась, что понимание утихомирит боль и я сумею жить дальше. В своем стремлении восстановить все как положено, от начала и до конца, я забыла о том, что прошлое, подобно ящику Пандоры, нельзя захлопнуть в одну минуту, когда захочешь. Что как только ты узнаешь чье-то имя, то вместе с ним в твою жизнь входит еще один человек, еще одна судьба и еще одно начало.
Эти начала нельзя ни рассортировать, ни выстроить в очередь. Прошлое бесконечно, огромно и охватывает собой все. Но чем больше я даю ему власти, тем становлюсь свободнее. Краем сознания я не раз ужасалась тому, что собираюсь сделать, но в душе всегда чувствовала огромное облегчение.
Размышляя обо всем этом, я тем временем подхожу к окну гостиной взглянуть, чем занимаются «величайшие уличные художницы современности». Две подружки, обе Элизабет — моя дочь и Элизабет Ньюмен, — уже успели создать потрясающую композицию величиной на полквартала. Для начала они расписались: «Иззи» и «Иззи» — а потом нарисовали яркую огромную рыбину, точь-в-точь такую, какую отец изобразил в начале своей «Рыбалки в Америке». Рыбина плывет по тротуарным плиткам, сквозь нее просвечивают солнце и радуги. Объединяют этот художественный шедевр в единое целое кружочки — значки пацифистов. Теперь обе «Иззи» заняты тем, что подбирают опавшие каштановые листьям пытаются обводить. Дело, кажется, идет не очень успешно — сухие листья ломаются и крошатся. Отхожу я от окна, гадая, чем они, интересно, будут заняты, когда я выгляну их проверить в следующий раз. Я возвращаюсь к столу, сажусь за компьютер и опять начинаю сначала.
Наши с Каденс родители сделали эту фотографию в Сан-Франциско в 1960 году, когда нам обеим было три месяца. Разница между нами всего в двадцать пять дней. Каденс — единственная из моих друзей, кто хорошо знал моего отца. Сейчас она вместе со своим приятелем живет в квартире, откуда из окон виден Норт-Бич. А из эркера виден парк Вашингтон-сквер, где мы вместе играли с младенчества и до тех пор, пока нас не отдали в одну и ту же подготовительную школу.
Знакомство с миром началось у меня с Норт-Бича — этот крохотный город в городе идеально подходил по размерам для маленького ребенка. Каждый квартал чем-нибудь отличался от соседних. Запахи сдобы из итальянской пекарни сменялись запахом чистого белья из китайской прачечной, а дальше, после десяти утра, просачивался кислый запах из бара. Целая армия итальянок, в шлепанцах и домашних платьях до блеска, надраивала тротуары. Закончив работу, поставив старые швабры в кладовки, они усаживались на порожках и принимались болтать. Я бегала мимо них, когда отец выводил меня на прогулку, а он то и дело кричал мне, чтобы я была поосторожней. Он боялся, как бы меня не сбило машиной, вдруг вырулившей из гаража.
Однажды, когда мы отправились к Рыбачьей пристани, я опять забежала вперед. На углу я остановилась, поджидая отца, и вдруг увидела крысенка, который бежал мне навстречу. Я опустилась на колени, подставила ладони, и крысенок в них прыгнул, а когда я уже насмотрелась и хотела подняться, цапнул меня за палец. Шрам на пальце остался до сих пор. Удрать крысенку не удалось, потому что проходившая мимо женщина бросила на него свой пиджак. В пункте скорой помощи его проверили на бешенство, и я отделалась только прививкой от столбняка. Отец потом долго мне объяснял, почему нужно быть осторожнее с грызунами, и рассказал историю, как однажды в парке Золотые Ворота его цапнула белка.
— Почему она тебя цапнула?
— Я ее кормил арахисом, и она перепутала палец с орехом.
Мне тоже захотелось увидеть белку, но в Норт-Биче белок не было. Днем весь район буквально сверкал. Не было даже конфетных оберток на обочинах.
На Вашингтон-сквер, куда мы часто ходили с отцом гулять, стояли питьевые фонтанчики, где, навозившись в песочнице, можно было вымыть покрасневшие, озябшие руки. На скамейках, в облаках дыма, сидели люди и курили сигары. Рядом с детской площадкой была лестница, которая вела к собору Святых Петра и Павла, и по ней все время ходили монахини. В два года я думала, что они пингвины. Иногда к лестнице подъезжала свадьба, и жених с невестой и все остальные выбирались из черных сверкающих «кадиллаков» и медленно поднимались наверх, к гигантскому зданию собора, которое мне казалось похожим на торт.
В центре парка Вашингтон-сквер стоит памятник Бенджамину Франклину. У меня сохранились черно-белые фотографии, где мы с отцом — я, двухлетняя, у отца на руках — сняты с ним рядом. Отец смотрит на маму, которая нас фотографирует. У меня лицо счастливое. У отца грустное. Они разошлись меньше чем через год. Через пять лет на задник для обложки «Рыбалки в Америке» отец выбрал именно этот памятник. Я часто спрашивала у себя: что значила для него эта мраморная глыба? Почему именно Бенджамин Франклин? Теперь рядом с памятником нет дерева, на которое было так легко влезать, и вечером Франклину, кажется, здесь одиноко.
Сидя дома на Ломбард-стрит, которая взбирается на Ломбард-хилл, неподалеку от Койт-Тауэр, я глазела из окна и увидела Каденс, как она медленно бредет, возвращаясь из нашей Начальной школы Сары Б. Купер, которая была на Колумбус-авеню. Мы тогда обе были во втором классе, но мы с мамой ездили в Мексику, и к началу года я опоздала.
Потому я в тот день торчала на подоконнике на своем втором этаже, поджидая, пока Каденс пройдет под окном, чтобы сверху на нее плюнуть.
Пришел отец и взял меня на прогулку. Он появился оттуда же, откуда Каденс. Завидев его фигуру, я ужасно обрадовалась. Когда мама увезла меня из Сан-Франциско, я скучала без него и едва дождалась возвращения. После их развода мы с мамой потом не раз переезжали, с места на место, из района в район. Когда мы наконец осели надолго, переехал отец. Но все мое детство он жил в Сан-Франциско и в моей памяти связан с этим городом.
Гулять мы ходили в парк, где отец садился неподалеку и смотрел, как я играю. Больше всего я любила, чтобы он качал меня на качелях. Рядом с церковью был магазинчик, где продавалось мороженое. Иногда, если мне здорово везло, он покупал мне стаканчик. Но тем не менее я не знала, что у отца нет денег. Через несколько лет магазинчик превратился в кафе под названием «Мамин ресторан». А отец в одночасье вдруг стал богатым и знаменитым, и мы стали ходить туда обедать. На обед он разрешал заказывать все, что я захочу. Стены в ресторанчике были белые. Хозяйка с нами здоровалась. В ответ я ей робко махала рукой.
