- Пишите. Фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность...
- Имя-отчество у тебя странное.
- Какое есть. Ничего странного. Нормальное, еврейское.
- Да я сам понял, что ты еврейской национальности. А что, - Моисей, Исак - святые ваши, что ли?
- Ну, вроде того. Просто древние имена. Между прочим, Исаак пишется через два "а".
- Вообще, не играет значения. Но грамматически нужно два "сэ".
- Играет, играет. В личном деле два "а". Так и пишите.
- Раз попал в армию, да офицером, то надо и называться по-русски, Михаилом, что ли.
- Имя дается один раз на всю жизнь. Не надо меня крестить. А в армию я не попадал, а пошел добровольно из Военно-механического института, артиллерийского факультета. Институт военный, дает отсрочку от призыва. Чего вы хотите?
- Ладно, не кипятись. Горячий, видишь ли. Пошли дальше. Первый расчет... Память у меня была хорошая, и я продиктовал Гоменюку списочный состав батареи.
- Товарищ капитан, зовите сюда людей, скажите, что положено, и закончим с этим.
- Сам знаю. Иди собери личный состав. А передачу закончим со старшиной. Звони в штаб и гони его срочно сюда. Понял?
- Понял, понял. Иду.
Так в первый же день знакомства мы не понравились друг другу.
Когда все свободные от дежурства собрались, Гоменюк хорошо поставленным командирским голосом объявил, что с сего дня вступает в командование батареей, а лейтенант возвращается к своему взводу. Новый комбат строго предупредил, что не потерпит никаких нарушений воинских уставов и порядка. Нарушителям никакой пощады не будет! Потом он сказал, что раньше командовал гаубичной батареей в артполку РГК ( Резерв Главного Командования) и прибыл сюда после тяжелого ранения, полученного на Курской дуге.
- Какие есть жалобы?
Все молчали. Кое-кто начал чиркать кресалом, готовясь раскурить цигарку.
- Отставить курение!
Молчание затянулось, и капитан приказал разойтись по местам. Потом мы осмотрели огневые позиции. Я рассказал об особенностях местности, выбранных ориентирах, скрытых подходах, опасных направлениях и других деталях.
- Лейтенант, теперь иди в свой взвод, а мне пришли ординарца.
Он вытащил пачку "Казбека", взял папиросу и стал стучать мундштуком по коробке. А я направился к своему взводу.
Ординарец Никитин ждал меня. Ему не нужно было ничего объяснять: он знал, что переходит к Гоменюку. Никитин был очень симпатичен мне природным тактом, умом и естественной добротой. Я постоянно ощущал на себе и ценил его заботу. Не раз он выручал меня. К нему, единственному из солдат, я обращался на "Вы" - исключение из правил фронтового этикета.
- Никитин, мне жаль, что нам приходится расставаться. Я написал о Вас своим родителям. Получил недавно письмо от матери. Она просит передать ее, ну, материнскую благодарность. Вы мне много помогали и по службе, и по дружбе. Я, само собой, хочу сказать Вам спасибо.
Я, как мог, горячо и благодарно, пожал ему руку.
- Да чего там, лейтенант. У меня сын на фронте. Гляжу на Вас, а думаю-то о нем. Вот оно и получается. Мы же рядом служим. Гора с горой не сходится. А человек всегда может. Так что, Бог даст, свидимся еще. Бывайте здоровы. Ваш сидор (вещмешок) и одеяло у Воловика.
И он отправился к своему новому начальнику.
Не успел я еще осознать происшедшей перемены, вернулся Никитин:
- Комбат приказал выделить от каждого расчета по два человека с
инструментом. Будут срочно делать ему блиндаж. Старшим назначить командира орудия из ваших.
Делать нечего - послал я Воловика с тремя солдатами. Шанцевый инструмент: лопаты, пилы, топоры и ломы - есть в каждом расчете. Работать солдаты умеют.
Тем не менее к ночи выполнить приказ комбата не успели, потому что велено было строить блиндаж особый: в полный рост, стены обшить и к тому же накрыть двойным накатом. Для этого пришлось разобрать по бревнышку недогоревшую баньку, что стояла в тылу батареи. Работы было очень много. И хотя трудилась вся батарея, сооружение укрытия для комбата закончилось лишь поздним вечером следующего дня.
Этот огромный блиндаж с отсеками для телефонистов и ординарца показался всем нелепой барской прихотью. У нас командир батареи всегда находился при одном из орудий. Гоменюк же, по-видимому, привык сидеть на своем НП (наблюдательный пункт) в персональном укрытии, вдали от огневиков. Его
высокомерие и неразумная требовательность вызвали удивление и глухую
неприязнь. Сержант Воловик, человек горячий и искренний, пожаловался мне ночью:
- Надсмотрщик какой-то, а не комбат. Вот нашелся надзиратель на нашу голову. Шкура. Не хочет жить с нами вместе, как другие комбаты. Дистанцию держит.
- Он привык так в своем гаубичном полку, - пытаюсь я смягчить Воловика.-Осмотрится, разберется, осознает, что такое прямая наводка. Может, и переменится.
- Не похоже. Сволочь он - сразу видно.
Командир второго орудия Воловик - москвич, парень образованный,
культурный. Перед самой войной окончил учительский институт, готовился
преподавать историю и географию в люберецкой школе. Не успел. Ему 26 лет, и
жениться тоже не успел, о чем теперь сожалеет. Он близок мне, и мы доверяем друг другу.
Первым расчетом командует старший сержант Батурин. Это совсем другой человек: грубый, жесткий, самолюбивый и недоброжелательный, но командир толковый, волевой, самостоятельный. Ему уже 37 лет. Работал токарем в
Челябинске, на тракторном заводе. С ним я держусь настороженно, официально, опасаюсь подвохов.
Так двадцатый день рождения запомнился мне навсегда. Июньская ночь была тепла, на небе - ни облачка. Брезент, служащий крышей нашего "блиндажа", сняли. Я лежал на спине и смотрел на звезды. Время от времени то слева, то справа раздавались пулеметные очереди. Трассирующие пули ярким пунктиром прорезали чернильную темень, накрывшую землю и притаившихся в ней людей. Немцы для собственного успокоения то и дело запускали осветительные ракеты. После них ночь казалась еще темней.
Я смотрел на звезды и думал, что молодость уходит, "распечатан" третий десяток.
И казалась тогда несбыточной мечта - дожить до тридцати. Часто возникало предчувствие, что умру я на огневой от раны в живот. Повидал я такие тяжелые смерти, и приснилось мне однажды именно так. Причем сон был столь ярким и убедительным во всех деталях, что был воспринят мною как пророческий, вещий.
% % %
В июне продолжалось затишье. Новый комбат укреплял дисциплину: запретил игру в карты, требовал уставного обращения, пресек отлучки в село за яблоками и картошкой. Он часто уходил с Никитиным в штаб, и я, как положено, оставался старшим на батарее.
