Выступя из Невеля, очутились мы в новом мире. Переходы наши были уже совершенно на военной ноге. Авангард, патрули, при каждой бригаде артиллерия с зажженными фитилями, кавалерийские разъезды, словом, все предосторожности, доказывающие близость неприятеля. Но где же он? Сердца наши так и кипели нетерпением крикнуть ему наше молодецкое ура!
30-го сентября пришли мы к мызе Краснополье и на обширных лугах, омываемых рекой Дриссою, расположили свои биваки. Тут пробыли мы трое суток, потому что мост чрез Дриссу был сожжен нашими партиями в то время еще, как опасались отступления графа Витгенштейна. В самую первую ночь случилась со мной неприятность. Когда дружина наша поместилась на биваки, то меня отправили к ближнему озеру со взводом нижних чинов содержать пикет. Подполковник, старый служивый, отправляя меня, полагал, что я, верно, знаю, что значит пикет и какой церемониал бывает при встрече рундов? Я же с полной невинностью думал, что ночевать все равно у озера или на пашне. Солдаты мои развели огонь, построили мне шалаш; я поужинал гречневой размазни, развязал шарф, скинул ранец и преспокойно улегся спать. Но еще не успел я и задремать, как унтер-офицер прибегает ко мне с восклицанием: «Ваше благородие! рунд идет!» – «Ну, так что ж?» – отвечал я, потягиваясь. «Да надо принять его», – продолжал он. «Милости просим», – сказал я и, надевши фуражку, выполз из шалаша. Вдруг слышу очень неучтивые крики и вопросы: где? кто караульный офицер? – и передо мной очутился какой-то генерал, который обходил рундом, чтоб видеть нашу исправность. «Что это значит? где вы, сударь, были? так ли встречают рунд? Да как вы смели снять шарф и ранец?..» и прочие ласковые вопросы посыпались на меня с милостивым обещанием меня арестовать. Я хотя и не понимал своей вины, но по-русски отмалчивался. Видя мою безответную боязливость, генерал догадался, что все это для меня арабская грамота, и, спрося о моей фамилии и дружине, потребовал, чтобы я ему повторил инструкцию, данную мне тем, кто меня сюда поставил. Очень невинно отвечал я ему, что никакого наставления не получал, а подумал, что сегодняшний ночлег похож во всем на прежние, где мы во время ночи ничего не были обязаны делать. Генерал улыбнулся, успокоился и послал за моим подполковником. Бедному старику досталось за меня порядочное головомытье – и тем все кончилось. Тут уже я половину ночи провел, чтоб у старого армейского унтер-офицера выучиться всем тайнам военной науки, употребляемым при встрече рундов. И второй рунд был уже мной принят со всеми церемониальными приемами. После того унтер-офицер сказал мне, что больше никто не придет и можно уснуть до утра, чем я и воспользовался с особенным удовольствием.
4-го октября выступили мы из Краснополья по новым мостам, построенным в эти дни нашим ополчением. В первый раз увидели мы здесь начальника ополчения сенатора Бибикова, который, выступя из С[анкт]-Петербургу 3-го сентября с 1-ю колонной, шел с ней другой дорогой (чрез Псков и Себеж) и только здесь соединился с нами. Он сам командовал выступлением в поход и был очень доволен нашей исправностью, потому что мы во всю дорогу, на самом марше, делали разные эволюции и построения колонн. В последние два дня пребывания нашего в Краснополье шел проливной дождь, и бивачные наши шалаши были от него самой худой защитой. Мы все это время обсушались кое-как у огней, но это была работа Пенелопы: что обсыхало с одной стороны, промокало в то же время с другой. Утро выступления из Краснополья было ясное и теплое. Пройдя 11-ть верст, сделали мы привал у разоренной корчмы, отслужили молебен, выслушали речь командующего генерала о близости неприятеля, прокричали ему ура! и пошли далее. Отойдя еще 6 верст, вдруг велено было остановиться и расположиться на биваках у озера. Октябрьский дождь снова полил на нас, – мы спешили состроить себе шалаши и рассчитывали, что обсушимся и отогреемся у костров. Не тут-то было! Неприятель был не далеко; он не должен был знать о существовании и приближении нашей колонны, и потому не велено было и огней разводить. Это уже было очень неприятно! Другая столь же сильная неприятность состояла в том, что обозы наши остались в Краснополье и мы вместо обеда и ужина закусили черствыми черными сухариками, которые были у солдат в ранцах, размачивая их в озерной водице. В довольно грустном расположении духа улеглись мы на ночь в шалаше, навалив на него сверху как можно больше ветвей с листьями, чтобы дождь не протекал, сделав внутри шалаша точно такую же подстилку; а как природа всегда свое возьмет, то, повздыхав несколько минут, заснули и мы. Новая неприятность разбудила нас часа за два до рассвета. Дождь, не перестававши лить во все время, образовал из всего пространства наших биваков озеро – и вода подмыла наши шалаши и подстилку. Это было самое тягостное ощущение. Бок, на котором кто лежал свернувшись, очутился в воде и промок до тела. Лихорадочная дрожь прогнала сон, и помочь было нечем. Глубокая тишина окружала лагерь; ни погреться, ни обсушиться, ни даже выйти походить и согреться ходьбою невозможно, потому что сверху дождь, а снизу вода до полколена. Остаток этой ночи был самый тяжелый изо всего похода. (В 1813-м году, когда весной шли по Пруссии, то от разлития рек по низменным местам был один переход, что вся колонна шла в воде по колено более мили, но тогда все это время солдаты и офицеры не переставали смеяться и шутить. Все знали, что ввечеру и согреются, и обсушатся, и плотно поужинают.) На рассвете барабану некого было будить: все давно уже не спали; не нужно было мыться – все были вымыты с ног до головы, бесполезно было думать о завтраке – есть было нечего! Как милости божьей ждали мы второго барабанного боя, чтоб собираться в поход, но на этот раз и барабан нам изменил; ожидание было тщетно! Из главной квартиры прислано было приказание: оставаться на месте впредь до распоряжения. Это был последний удар. Чрез час судьба улыбнулась мне. Я был послан в арьергардный пикет. Это было на большой дороге, где вместо воды была только грязь и где, следственно, можно было поразгуляться. Помня свою пикетную неудачу в Краснополье, и я потребовал инструкции, и мне сказали, чтоб никого без строгого допроса не пропускать по дороге, донося тотчас же по команде. С облегченным сердцем от ночных страданий, отправился я на свой пост и очень важно начал уминать грязь по дороге, спуская острием шпаги воду из луж в канаву. В этом смиренном занятии, которое меня развлекло и рассеяло печаль, прошло несколько часов. Наступил час обеда, и солдаты принялись доедать последние остатки взятого ими запаса сухарей. Я разделил их скромную трапезу, а для сварения в желудке принялся опять потом утаптывать свою дорожку. Не знаю отчего, только этот день был самым дражайшим в моей жизни. Поминутно поглядывал я на своего серебряного Вальтера, – стрелки не подвигались вперед. Вдруг около сумерек увидел я скачущих по дороге всадников и, разумеется, остановил их. Это был русский офицер в сопровождении двух казаков. Он был очень недоволен и остановкой, и моими расспросами. Вместо того чтоб отвечать мне, он сам меня стал расспрашивать, кто мне приказал останавливать в арьергарде и т. п. Покуда продолжались наши разговоры, явился и дежурный по цепи, который повторил приехавшему мои же вопросы. Видя, что от нас даром не отделаешься, он объявил, что едет от графа Витгенштейна к генералу, командующему нашей колонной, с приказанием немедленно выступить и объявить солдатам, чтоб они готовились завтра к сражению. Как сумасшедшие бросились мы обнимать офицера и казаков, и тотчас же пропустили, не давши никому знать. Оставя свой пикет, бросился я к своей дружине и с неописуемым восторгом объявлял всем слышанную радость. Все встрепенулись. И дождь, и голод, и вода, и бессонница – все было забыто в одну минуту. Все поздравляли друг друга; все засуетились и, прежде чем пришло приказание от генерала готовиться в поход, весь лагерь по моей милости стоял уж под ружьем. Могло бы мне, правда, и за это достаться, но в это время все забыли о подобных упущениях.
