«…В полном здоровье, хотя и печально настроенный, прибыл я сюда в прошлый четверг, и, преисполненный сознания моего академического бытия и моего гражданского состояния, вступил в большой, обширный город, в кипучую жизнь и во весь мир. И сейчас, когда в провел здесь уже несколько дней, я чувствую себя вполне хорошо, хотя я и не совсем счастлив и от всего сердца стремлюсь назад, на мою тихую родину, где я родился, к природе, где я провел счастливые дни. Природа, где я найду ее здесь? Все разукрашено искусством. Нет ни долины, ни горы, ни леса, где я мог бы углубиться в свои мысли; нет места, где можно побыть одному, только что в запертой комнате, да и туда вечно доносятся снизу шум и скандалы. Вот причина, не позволяющая мне быть довольным. К этому надо добавить и постоянную внутреннюю душевную борьбу из-за избранного мною предмета занятий: суровая юриспруденция, которая уже с самого начала давит меня своими холодными, как лед, определениями, не может нравиться мне. Изучать медицину я не хочу, а теологию – не могу. Я нахожусь постоянно в разладе с самим собой и напрасно ищу наставника, который мог бы мне сказать, что я должен делать. И все же – ничего не поделаешь. Я должен заняться юриспруденцией, какой бы холодной и сухой она не казалась мне. Я хочу преодолеть свои чувства, а если только человек хочет, он все может.
Во всяком случае, одними из главных предметов моих занятий будут философия и история. Еще только одно: все пойдет хорошо, я не хочу печально смотреть в будущее, которое, если я только не буду колебаться, может быть таким счастливым…»
Студенческая жизнь в Лейпциге была весьма бурной. Календарь показывал июнь 1828 года, уже чувствовались предвестники европейских событий 1830 года. Все учащиеся были членами каких-либо студенческих обществ, которые организовывали и собирали вокруг себя молодежь, большей частью под знаком какой-либо националистической идеи. Шуман был знаком с подобными организациями. Еще будучи гимназистом, в 1825 году, он сам организовал школьное общество в Цвиккау, хотя хорошо знал, что в то время, когда центральная следственная комиссия в Майнце выступает в поход против любого освободительного движения, это было далеко не безопасно. Между отдельными студенческими обществами, однако, была большая разница. Шуман еще в гимназические годы испытывал отвращение к бездушным националистическим идеям. Христианско-немецкий образ мыслей был ему чужд. В Лейпциге он также примкнул к одной из групп «умеренных», а именно – вступил в общество «Маркомания». Его беспокойный ум постоянно занимают цели и смысл деятельности этого общества. Сам он считал наиболее важной задачей – воспитание студентов. Острым взглядом обозревает он существующие возможности и составляет программу деятельности общества. Принципы этой программы он излагает в письме от 16 июня 1828 года к школьному товарищу Рашеру:
«…В основе общества лежит, бесспорно, прекрасная идея, идеальный принцип: этим принципом является моральное, интеллектуальное и физическое совершенствование, иначе говоря, совершенствование сердца, ума и тела… Оно стремится к созданию гласности, общественной жизни, немецкого национального духа, народности, всеобщей жизни, единого целого… Если бурши хотят этого, им не следует ограничиваться сиденьем в пивной и отстраняться от жизни… Таким путем нельзя изменить ни мир, ни Европу, ни Германию, ни Саксонию, ни Лейпциг, ни человека, ни студента…
Из всего этого следует, что если студенческое общество должно стать чем-то универсальным… студенты должны иметь ясные, человеческие представления о студенческом обществе, о том, что им надлежит быть не Немцами, а людьми… тогда станет возможным общество буршей, общество студентов, и тогда студенты должны подготовить себя к высшей ступени – к человечности в практической жизни…»
Так восемнадцатилетний Шуман отмежевался от национализма. В это время в его уме начинает вырисовываться идеал «совершенного человека», нового немца, являющегося одновременно и гражданином Европы. Теперь вызревают в нем радикальные идеи, которые он привез из дома. Шуман часто думает о Людвиге Саиде, который убийством Коцебу протрубил в своей стране сигнал к борьбе против реакции и портрет которого украшал его комнату в отцовском доме. Роберт вспоминает августовский вечер в Теплице, когда он, семнадцатилетний гимназист, потрясенный, стоял у могилы поэта-революционера Готфрида Зейме. Мысли его часто возвращаются к редактору «Пчелы» Карлу Эрнсту Рихтеру, другу отца, часто бывавшему у них в доме и оказавшему сильное влияние на развитие мировоззрения юноши Шумана. Но пока речь идет лишь о духовном созревании, его «воинственный» характер проявится только под влиянием Июльской революции в Париже. А пока что личные проблемы, которых у Шумана было более чем достаточно, оттесняют на задний план проблемы социально-политические.
Прежде всего, это проблема университета. Если уж он подчинился воле матери, то надо и чему-нибудь учиться. Он записывается в число слушателей профессоров Круга и Отто, однако дальше этого его намерения не пошли, и кроме как на лекциях упомянутых профессоров он не появляется в университете. Однако в письмах, посылаемых в Цвиккау, он умалчивает об этом, более того, чтобы успокоить мать, даже прибегает к небольшой лжи. 13 июня 1828 года он пишет матери:
«Я регулярно хожу на занятия, ежедневно играю по два часа на рояле, по нескольку часов читаю или совершаю прогулки, – вот все мои развлечения».
В это время в Лейпциг из Колдитца переехал врач Карус с женой, высокообразованной, любящей музыку женщиной, обладавшей тонким вкусом. Госпожа Карус вскоре собрала вокруг себя общество из наиболее талантливых людей города, и ее салон прославился в Лейпциге как место встречи людей искусства. Шуман, обычно избегавший общества, охотно бывает в доме Каруса и вскоре становится доверенным другом дома. Здесь он знакомится с композитором Маршнером и дирижером Видебейном, которого он ценит столь высоко, что посылает ему на отзыв свои новые песни:
«Простите дерзость восемнадцатилетнего юноши, который, будучи восхищен тетрадью Ваших стоящих выше всех похвал песен, осмелился собственными слабыми звуками вторгнуться в священный мир музыки.
Ваши песни подарили мне немало счастливых минут, через них я научился понимать и разгадывать таинственные слова Жан Поля. Смутные призрачные звуки поэзии Жан Поля, окутанные Вашей магической музыкой, стали мне ясны и понятны, подобно утверждению двух отрицаний, и все небо звуков, этих радостных слез души, словно бы прояснившись, воспарило над всеми моими чувствами. Будьте снисходительны к юноше, который не будучи посвящен в мистерию звуков, но воспламенен желанием к их сочинению, предложил Вам для благожелательной, но строгой и справедливой оценки первые опыты своей неуверенной руки.
