Он дрожит. У него не попадает зуб на зуб.
— Почему татары наши враги? — тоже шепотом спрашивает младший.
— Потому что, — объясняет брат, разглядывая сквозь ветки приближающихся татар, — они хотели убить отца. Они всех армян хотят погубить. Все наше хотят взять себе. Потому что они наши враги, — не умеет лучше объяснить Людвиг.
Они ждут.
Время тянется бесконечно. Татары еще далеко. Время остановилось.
Камни за пазухой остыли и больше не колются, только оттягивают рубаху.
— Зачем они к нам идут?
— Они хитрые. Хотят все разузнать, чтобы потом прийти и убить. Мужчин убьют, а маму и сестру в плен заберут.
— Зачем им такая маленькая?
— Они ее вырастят.
— Зачем?
— Татарину отдадут. Тихо, молчи, услышат.
Полдень.
Блеет коза.
Козел чешет рога о толстые стволы кустарника. Кусты трясутся. Мелко дрожит листва.
— Пшел! — отчаянно шепчет Людвиг. — Пшел отсюда!
Козел смотрит на мальчиков. Его желтые узкие зрачки неподвижны. Сильно пахнет козлом. Людвиг отламывает ветку, тычет в глупую морду:
— Пшел, дьявольское отродье!
Козел застыл, словно окаменел. Людвиг достает из-за пазухи камень. Козел отпрыгивает.
— Сатана, — говорит Людвиг.
Козел поднимается на задние ноги, взбрыкивает передними, фыркает, показывает свою мужскую силу. Теперь он косит фиолетовый глаз в сторону мальчиков, плюется, упрямо жует губами, высовывает язык, продолжая фаллический свой танец.
С земли волосатый козел кажется огромным. Людвиг бросает камень. Козел убегает.
Дорога вновь притягивает взгляды мальчиков. Татары уже близко. Видны их худые, заросшие лица. Крестьяне идут медленно, словно сил нет идти быстрее.
Мальчики переглядываются.
Воняет козлом. Все сильнее воняет. Он приближается сзади. Людвиг первым его замечает. «Сатана», — шепчет побелевшими от злости губами. Его мутит от ненависти, страха и отвращения. Он вскакивает с земли, выхватывает из-за пазухи камни, бросает в татар. «Давай! — кричит младшему брату, срывая голос. — Давай!»
Татары ладонями защищаются от камней. Камень попадает в лоб старику. Над бровью белеет ссадина, постепенно розовея, наливаясь кровью. Братья бросаются наутек.
Камни мешают бежать. Мальчики выдергивают из штанов рубашки. Камни сыплются на дорогу, как горох из бегущих коз.
Обогнули тутовую рощу. Шум в ушах заглушил стрекот цикад.
Пересохшая земля пружинит под ногами, пыль взвивается фонтанчиками, будто кто-то стреляет мальчикам вслед. Младший спотыкается, падает.
— Эй, — наклоняется к нему брат, — ты что?
Упавший слова не может вымолвить, корчится от боли, перекатывается с боку на бок. Его движения мучительно замедленны, как во сне. Людвигу недавно снился такой сон: дьявол мучил священника. Священник висел в воздухе перед входом в церковь и медленно извивался.
— Ударился?
Младший задирает штанину. Коленка разбита в кровь. Штанина намокла.
— Не бойся, тебя не накажут, — успокаивает брата Людвиг. — Меня бы на целый день за грамматику посадили. Тебя отец не накажет, потому что ты нервный. Врач тебя не велел наказывать. Идти можешь?
Младший брат садится под дерево, прислоняется к широкому, черному стволу. Прислушивается. Погони не слышно. Цикады звенят.
— Почему татары наши враги? — в который раз спрашивает мальчик.
— Турки, татары, персы — это одно, — отвечает Людвиг. — Одна у них вера, один бог. А у нас другой.
— Папа не верит в бога.
— Он для них все равно гяур, неверный.
«Это мне в наказание», — думает младший.
Коленка распухла, перестала кровоточить. Поднялись с земли. Больно идти, но надо. Время обеда.
Дальним путем решили идти, чтобы татар и отца не встретить. В обход. Если засадят за грамматику или стихи учить — сдохнешь со скуки.
Вышли на вершину холма, откуда видны мельница, сад. Белые полотнища, на которые стряхивают туту, лежат под деревьями, как снег. Здесь не так душно, как в роще. Дует ветерок, и нет этого запаха, от которого становишься злым.
Добрались. Мать у плиты хлопочет.
Мальчики видят татар. Сидят рядом с отцом в тени дерева, поджав под себя ноги. У каждого тарелка с тутой. Отец угощает.
Мальчики прячутся за деревьями. Ничего не слышно. Ни слова. Цикады все заглушают. Тихо говорят татары. Тихо спрашивает их о чем-то отец.
Младший неотрывно следит за рукой старика, за его тонкими, длинными пальцами, в которых, чудится, цепенеет что-то живое — гусеница, бабочка, жук.
Мать застыла у плиты под навесом. Будто спиной чувствует присутствие сыновей, боится выдать их. Татар боится. Отца боится. Всего на свете боится.
Татары съели туту. Тарелки пусты. Встают, кланяются. Мать сует им лепешки в дорогу. Как бы незаметно от отца, с его молчаливого согласия. Видно, не догадались, в чей дом пришли, кто напал на них по дороге.
Цикады стрекочут.
Мать у плиты, худая, безропотная, молчаливая.
Отец, еще молодой, сидит в тени тутового дерева.
Слышно блеяние коз.
Волы втаскивают на пригорок повозку.
Ннгиджан — сладкое село Ннги.
— Пошли, — шепчет Людвиг, и они выходят из своего укрытия.
— Где пропадаете? — весело спрашивает отец.
Малыш — самый маленький из братьев — возится в земле, ни на кого не обращая внимания.
— Обедать пора, — говорит отец и идет проверить, как курится водка.
Людвиг идет вместе с ним.
Младший подходит к матери, обнимает ее за плечи, прижимается лицом к спине. Щекой чувствует жесткие ребра. Кажется, она такая тонкая и слабая, что сейчас упадет и больше не встанет. Так будет казаться всегда, и через пять, и через двадцать лет.
Мать оборачивается, берет сына за плечи, пытается заглянуть в глаза, но мальчик не дается, прижимается мокрым лицом к ее животу.
— Что случилось, Богдан-джан? Что случилось?
Он не отвечает. Мать гладит прямые жесткие волосы, тяжко вздыхает. Будто кто-то невидимый уже прибегал к ней, рассказал, что случилось.
— Ох и трудно будет тебе жить на свете, Богдан-джан. Очень уж нежный ты у меня, чувствительный…
Незаконченный этот отрывок не более чем попытка войти в стихию будущей книги.
Хотя далеко не всегда можно теперь расположить в хронологическом порядке содержимое четырех туго набитых папок — итог многолетних усилий по составлению «Хроники одной жизни» (жизнеописание Фаро Кнунянц) и той папки, для которой даже название не было придумано (жизнеописание Богдана Кнунянца), — есть все основания полагать, что начал Иван Васильевич именно с нее, но потом оставил ради «Хроники одной жизни». Некоторые комментарии писались, по-видимому, одновременно и лишь хранились отдельно.
