Вскоре Львов уже пишет «Кантату на три голоса» (с текстами солистов: Мир, Марс и Россия) - свободное подражание итальянской песне Метастазио, выписывает «Хор китайцев» и французские стихи, сплошь перемежающиеся итальянскими музыкальными терминами, и наконец сочиняет хор «Похвала Руссо», поскольку Руссо был композитором первых двух французских комических опер, первой музыкальной мелодрамы и автором музыкально-теоретических трудов. Демократические взгляды и художественные позиции выдающегося французского мыслителя, писателя, музыканта импонировали Львову; произведения Руссо, полные жизни, блестящего юмора, созданные на национальной основе, вызывали его восхищение.
Юный Львов обращает внимание на произведения французского поэта Жана-Батиста-Луи Грессе, изгнанного из иезуитского ордена за поэмы, изобличавшие развращенность католического духовенства. Переводит его четверостишие, не лишенное социального подтекста:
«И царствовал лишь мир один,
Приятность равенства внушали.
Тогда еще совсем не знали,
Что раб есть и что господин».
Он разделяет увлечение либерально настроенного дворянства сочинениями популярного немецкого моралиста и просветителя Христиана Геллерта, который в баснях, рассказах, песнях, романах высмеивал предрассудки, пустоту и надменность современного бюргерства, великосветские нравы.
Уже в это время Львов начинает увлекаться театром. Театр рассматривался просветителями как общественная трибуна. Писатели и философы Франции, восставшие против феодального уклада жизни, против господства аристократов, их идеологии и нравов, поставили высокую просветительскую цель - освободить умы от старых предрассудков и внушить людям новые, истинные идеи и мораль, которые должны были быть восприняты не только разумом, но и сердцем. Для всех просветителей театр стал не только местом развлечения, но главным образом школой - школой морали, разума, гражданских добродетелей. Основная задача театра просветителей была в том, чтобы сблизить его с жизнью, сделать героем сцены обыкновенного человека и распространить влияние просветительских идей на возможно большее число зрителей. Идеи французского просвещения проникали далеко за пределы Франции. В тетради юноши есть выписка французских стихов, посвященных Корнелю, перевод из трагедии «Ифигения» Ж.-Б. Расина и др.
Знакомство с практикой Расина-драматурга, а также с теоретическими взглядами Корнеля приводит Львова к мысли постичь основы законов театра. Он тщательно штудирует трактат Аристотеля «Об искусстве поэзии», который является теоретическим обобщением художественной практики греческих поэтов от Гомера до современных Аристотелю драматургов.
Он серьезно занимается теорией драмы, основанной на учении Аристотеля, записывая по-французски несколько мыслей:
«1) Экспозиция; 2) Интрига; 3) Узел, связь; 4) Катастрофа; 5) Развязка. ...основные части драмы.
...Мысль объясняется просто, ибо ее язык не есть язык воображения.
...Книги суть зеркала, в которые смотришь на себя один момент и тотчас забываешь.
...Веселость может быть названа эмалью чувств и мыслей. Она дает известный колорит, привлекающий и восторгающий.
...Достоинства всегда находятся в войне с судьбой (философы)». Подобными «мыслями для размышления» испещрена вся тетрадь.
Львов делает пространную выписку из философского труда в стихах «Опыты о человеке» (1734) английского поэта, просветителя и рационалиста Александра Попа, горячего приверженца античного искусства и философии.
В эти юные годы он пытается перевести па русский язык поэзию Петрарки. Следует учесть, что в 70-х годах в русском обществе крайне мало знали произведения этого гениального поэта эпохи Возрождения. Интерес к нему проснется в России поздней: лишь в XIX веке, начиная с К. Н. Батюшкова, станут его переводить.
На 33-м листе той же черновой тетради читаем текст в переводе первоначально на французский язык, а затем на русский: «Письма Петрарки.
О тень возлюбленная, священная, убежище мистерии, легких радостей, возвышенных таинств, свидетель порывов моих, коих венчаешь, дабы ни единый из смертных тебя не осквернил! ... но день настал! день мудрости хладной. О, щастье неведомое!..»
Следующий перевод, уже стихотворный, и теперь - на русский язык, помечен датой «24 апреля 1773 года» - всего лишь одна строфа из Петрарки: «Щастлив, прекрасная, кто на тебя взирает». Перевод нельзя признать вполне удачным: Львов еще скован формой сонета.
Значительно свободнее он чувствовал себя в прозаическом переводе «Канцоны» с подзаголовком: «Прозрачные, свежие и сладостные воды...» Запечатленная им «идеальная» красота сельской природы - зелень травы, нежный кустарник, чистые струи - в стиле формировавшегося русского сентиментализма. Львов воспевал мирную, безмятежную жизнь и нежную любовь, единство человека с природой, пасторальный пейзаж, усиливая, подчеркивая буколический элемент сонета Петрарки.
Другой стихотворный перевод сонета Петрарки сохранился в двух вариантах, помечен 1774 годом.
«Златокудрая головка Петрарки.
Златы власы ее приятно развевались,
Зефир, играя, их прекрасно завивал,
И в взоре нежности тогда ее сияли...»
Эти стихи могут показаться наивными и архаичными. Но следует вспомнить, на какой стадии развития находилась русская поэзия в 1774 году.
Сонеты в России создавали лишь Тредиаковский и Сумароков, причем их сонеты сейчас кажутся еще более устаревшими. Чеканная, упругая форма сонета требует от стихотворца особого, безупречного мастерства, строгой, логически ясной архитектоники. А юноша Львов только начинал слагать стихи. Приведем полностью самый удачный из его переводов (опять-таки прозаический):
«Один в задумчивости.
Задумчив и уединен, тихими и робкими стопами хожу я в полях необитаемых и, рачительные устремя взоры, убегаю следы людей, кои нахожу в песку запечатленны.
Увы! Я не могу иным образом скрывать страсть мою от всех взоров; ибо все познают по смущению, на лице моем изображенном, силу пламени, терзающего мое сердце.
Оно горит так, что, кажется, горы, холмы, леса и реки окрестные выдают предел моей муки, которую я от сведения людей скрыть стараюсь; но увы, сколь ни дики, сколь ни пусты места, в коих я скрываюсь, нет места, где бы любовь меня не преследовала; повсюду она со мною беседует, и я повсюду беседую с нею».
Несмотря на устаревшие ныне слова и обороты речи - «рачительные взоры», «убегаю следы», - невольно подпадаешь под обаяние поэтичности перевода.
