Каковы же выводы из всего этого? Каковы указания?!
«Пора решительно покончить… Наглухо закрыть двери… Выкурить из всех щелей… (10 лет исправительно-трудовых лагерей). Разгромить безродных космополитов… Гнев народа — суровый и беспощадный… (15 лет). До конца разоблачить, уничтожить все очаги, искоренить враждебное влияние… (15 лет). Только гнев и презрение советских людей может быть уделом гурвичей, юзовских, борщаговских и иже с ними!..» (Высшая мера наказания!)
И что же потом?! Что стало потом? Тут же, сразу, почти мгновенно?
«Вы не можете представить себе, какой творческий подъем, насколько здоровая атмосфера создалась сейчас в театре… Коллектив ермоловцев стойко выдержал этот враждебный натиск диверсантов… Счастье наше, что нами руководит великий гений… Он вовремя указывает, каким образом мы должны разоблачать… Мы чувствуем, как распрямилась грудь, появилось горячее желание еще лучше работать!..»
Вот так! На этом мы пока остановимся. Все приведенные цитаты — из журнала «Театр» №№ 1, 2 и 3 за 1949 год. А газеты! А радио! А другие журналы! Все они, вплоть до «Коневодства», выявляли своих Рабиновичей-Абрамовичей, накрывали пыльной попоной — и кулаками, ногами, директивными дубинами но голове…
А они жили среди нас, — без прав, без работы, без будущего, — жили в коммунальных квартирах, стояли в бесконечных очередях, ездили в переполненных трамваях, безуспешно устраивались на работу, воспитывали детей, прививали им чувство добра и справедливости, все эти юзовские-гурвичи-борщаговские, с клеймом на лице, со страхом в груди, отметкой в паспорте…
А по ночам свистел-высвистывал за окном студеный ветер, по ночам шуршали шинами безобидные с виду фургоны, по ночам стучали в дверь наглыми кулаками, по ночам слепли от ужаса за прозрачными стенами, по ночам, по нескончаемым зимним ночам, за которыми не было рассвета…
«Кукушка воробью пробила темя…»
«…за то, что он кормил ее все время».
А театр? Что же стало с еврейским театром во время всеобщего «творческого подъема»?
Они убили короля Лира, и его беспокойство перешло по наследству к шуту.
Они уволокли в преисподнюю королевского шута, и его страх достался театру.
Театр окутало удушающим облаком страха, томительного беспокойства, неуверенности в завтрашнем дне.
По городу ходили слухи о сионистских заговорах за стенами театра, о подкопах, о складах оружия в его подвалах.
Евреи боялись ходить на спектакли. Евреи в тот год с опаской открывали газеты и торопливо закрывали окна. Евреи из солидарности покупали абонементы в театр, но спектакли шли в полупустых залах.
Уже были арестованы драматурги театра: Маркиш, Галкин и Бергельсон, Шнеер и Добрушин. Уже не было новых спектаклей, а только вялые репетиции безо всякой надежды на премьеру.
Им не назначали главного режиссера — незачем.
Им даже зарплату не платили весь год, только ничтожные авансы, на которые жили впроголодь.
Актеры уничтожали по ночам фотографии и письма, старые театральные программы с фамилиями Михоэлса и Зускина, книги Маркиша и Галкина, Фефера и Квитко, роли из пьес опальных драматургов. Даже песенники рвали на всякий случай. Даже книги еврейских классиков. Сохраняли кое-что: через страх, через чудовищные колебания, в тревоге за свою судьбу. Это кое-что и было самое дорогое. Так определялись истинные ценности.
По вечерам они целовали детей, как на прощание. Перед сном они клали у постели узелок с вещами. на всякий случай.
Это были уже не люди — тени. В вечном страхе. В постоянной тревоге. Которые каждый день ждали наступления ночи, каждую ночь — наступления утра.
Когда они смеялись на сцене — они смеялись через силу. Когда плакали — плакали по-настоящему.
И не всякий проходил честно бесчестное то время. Не всякий человек доверял всякому. Не всякий стоил доверия. Потому что все боялись каждого, и каждый боялся всех.
Когда время воет по-волчьи, нужно иметь мужество говорить по-человечьи.
Покойный Михоэлс образно называл свои роли: «Вениамин — подрезанные крылья», «Уриэль — изломанные руки». А театр? Как бы он назвал тогда свой ГОСЕТ при его точности формулировок?
Возьмем на себя такую смелость:
«ГОСЕТ — ПЕРЕБИТЫЙ ПОЗВОНОЧНИК».
«Коню, собаке, крысе можно жить,
Но не тебе, тебя навек не стало.
Навек, навек, навек, навек, навек!»
Играли «Фрейлехс».
Удивительный «Фрейлехс»!
«Свадебный карнавал в двух актах».
Спектакль-мемориал,
Траурная музыка в начале: чистая, строгая.
Семь свечей в темноте и одинокая звезда.
Лица, освещенные зыбким пламенем.
Неподвижные силуэты.
Скорбные глаза.
Обряд поминания.
Память о еврейских жертвах во все времена.
Неистощимая вера в будущее.
Это был веселый спектакль. С песнями. С плясками. Стремительно разворачивалась в танце счастливая свадьба!
Вся Труппа играла Фрейлехс!
«Мы соберем всю тоску в мире и сотворим из нее любовь!»
Уже актеры догадывались о закрытии театра. Уже отдергивался мрачный полог, за которым — мрак, ужас, бездонная пустота вселенского страха. Но спектакль шел. Труппа играла веселый карнавальный «Фрейлехс».
Горели поминальные свечи. Вздыхала невеста. Рыдала мать. Через силу острил неунывный свадебный бадхен. Стонали скрипки в оркестре. Актеры прощались с театром, друг с другом, с единственной своей профессией, ради которой стоило жить. Шел последний спектакль Московского еврейского театра.
Спектакль-прощание. Спектакль-мемориал. Память о Михоэлсе, Зускине, Маркише, Бергельсоне, о друзьях-актерах, о самом себе.
«Выпьем за тех, кого нет! Выпьем за радости, которые будут!»
На сцене лихо отплясывали зажигательный танец «Фрейлехс».
«Гасите свечи, задуйте грусть!..»
В зале было пусто и жутковато. Занавес закрывался медленно. На этот раз — навсегда…
«Навек, навек, навек, навек, навек… »
«Вам кажется, я плачу? Я не плачу…»
Потом они еще приходили в театр.
Висел на улице репертуар на следующий месяц, подметали сцену уборщицы, следил за курящими пожарник, но касса уже не продавала билеты.
Актеры бродили по фойе, собирались малыми кучками, шептались, как на похоронах, пугливо жались по стенам. (На этих стенах висели когда-то панно Шагала. Во время борьбы с формализмом панно сняли, свернули в трубочки, увезли неизвестно куда. Кто их потом видел?)
