Рябоватый мужчина не заставил себя долго ждать. Попыхивая трубкой, он внимательно осмотрел безлюдную улицу, вытер ладонью потную шею. Затем смерил деловым взглядом пришельца, чтобы прикинуть, сколько запросить. И не вынимая трубки изо рта, процедил:
— Пятьдесят рубликов.
Азиату показалось слишком дорого.
— А дешевле?
— Зачем торгуешься?
Он недовольно постучал трубкой по ногтю большого пальца, давая понять: рядиться не намерен.
Договорились: рябоватый доставляет его до ближайшей железнодорожной станции по ту сторону границы, покупает билет до Берлина, сажает в поезд и получает свои пятьдесят рублей.
— Пройди. Наше дело тоже опасное… — уже приветливее проговорил рябоватый и сам зашагал к воротам.
Азиат прошел в маленький дворик, усыпанный куриным пером. Немногословность проводника нравилась, холодная расчетливость настораживала. «Черт знает, что у него на уме?» Он нетерпеливо подождал, а потом спросил:
— Когда?
— Час настанет, пойдем.
И занялся бричкой, стал снимать колеса и смазывать оси и втулки дегтем.
Азиат задумался.
…Когда Герасим Михайлович собирался в дальний путь, все казалось куда проще, хотя понимал, что опасно. Вспомнил, как обнял плачущую Анюту, попросил не тревожиться за него, посидел, как принято, на дорогу.
— Береги себя, милый…
Анюта, припав к плечу мужа, скороговоркой прошептала: «Одолень-трава! Одолей ты мне злых духов: лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили. Отгони ты чародея, ябедника, одолень-трава! Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца, во всем пути и во всей дороженьке». Она произносила эти слова полушутя, но в душе хотела верить, что одолень-трава охранит Герасима, едущего в иные земли, от разных бед.
Герасим тихо рассмеялся.
— В пути-дороженьке мой заговор поможет, не смейся, — сказала Анюта и повторила: — Береги себя…
Он крепче прижал Анюту к груди, заверил: вернется целым и невредимым, одолень-трава поможет. Но, когда взял на руки Галочку и стал целовать ее, сердцем почувствовал, какой опасности он подвергается.
На вокзал его провожал живший по соседству Валентин Хаустов. Они шли через огороды, той тропкой, по которой Мишенев частенько хаживал в железнодорожные мастерские.
— Счастливый ты, Ульянова увидишь, — молвил Хаустов. — Всю правду из его уст узнаешь, а то тут говорят черт его знает что.
Он размашистым движением руки поправил кепку с замасленным козырьком. Серые глаза его сквозь круглые очки завистливо блеснули.
Они спускались с горы к железнодорожным путям. Посвистывали маневровые паровозы. Чуть дальше, на Белой, басили пароходы.
Мишенев сдержал шаг. Он залюбовался широкой заречной панорамой, далью пойменных лугов. На горизонте, справа, синели совсем далекие Уральские горы, быть может, те самые скалистые вершины, которые окружали поселок рудокопов, где начал он учительствовать. Все кругом было залито щедрым блеском летнего дня, и воздух — пропитан дыханием трав и садов.
— Что отстаешь? — спросил Хаустов.
— Скажи мне, отчего безбрежные дали всегда манят и волнуют человека?
— Красотища в них! Я тоже мечтам предаюсь, но за них надо бороться.
Мишенев и токарь Хаустов подружились этой зимой. Валентин возглавлял марксистский кружок в железнодорожных мастерских. Они читали вслух «Искру» и Коммунистический манифест. Собирались в Дубках — тут, в лесу, за складами братьев Нобель.
Хаустов пользовался уважением у рабочих. Он зарекомендовал себя как толковый, грамотный парень. Кружковцы знали, что он встречался с Лениным в Уфе, постоянно расспрашивали его об этой встрече.
…Поезд уже стоял у приземистого, длинного здания вокзала. Хаустов и Мишенев сбежали с крутого спуска к, рельсовым путям. Молча постояли. На путях тяжело дышали маневрушки, слышались рожки стрелочников.
— На станцию я не пойду, — Хаустов протянул жестковатую, горячую ладонь, крепко сжал руку Герасима Михайловича. — Счастливой дороги и благополучного возвращения, а за Анну Алексеевну будь спокоен…
Столько было вложено в эти слова веры и дружбы, что у Мишенева защемило сердце. Он с новой силой ощутил чувство ответственности за порученное дело, связанное с его заграничной поездкой.
— Спасибо, — проговорил он, — спасибо, дружище.
Искренность не любит лишних слов и заверений. Все уже было сказано, все понято.
После крепкого хаустовского рукопожатия Герасим Михайлович зашагал к составу, торопливо поднялся в вагон и сел на скамейку ближе к окну.
Уфа с высокого берега прощально глядела фасадами белоснежных и палевых домов.
…Окрик рябоватого вернул Мишенева к действительности. Он обернулся.
Видя, что тот заканчивает смазывать дегтем колеса, спросил:
— Скоро ли?
Проводник присел на телегу, закурил трубку и укоризненно покачал головой.
— Поспешишь, людей насмешишь, господин.
Мелькнула мысль: тянет, что-то тянет… Зачем?
Старшие товарищи по подполью учили Герасима конспирации: при посторонних на улице не раскланиваться с членами организации, не хранить их писем и фотографий, раньше, чем войти в явочную квартиру, удостовериться, на месте ли условные знаки, предупреждающие о безопасности.
Его учили и «заметать следы», если обнаружится слежка. «Очиститься» — значило уничтожить все, что могло попасть в руки полиции и повредить товарищам и общему делу. Или спрятать так, что и сам черт не найдет! Это была целая наука — необходимая и нужная для каждого вступающего на путь революционера.
Азиат усвоил ее. Пока судьба была к нему благосклонна. Он не провалил ни одного партийного задания. Не притащил за собой «хвоста». Ему везло, хотя у товарищей по подполью были и провалы, и аресты, потом суды и ссылки, наконец, побеги — и снова подпольная работа, составлявшая главный смысл их жизни.
Три месяца назад жандармам удалось напасть на след и арестовать организатора типографии «Девочка». Типография помещалась в подполье, где квартировала Лидия Ивановна Бойкова. Иван Якутов скрылся в Сибирь. Где-то он теперь и что с ним? Партийный комитет решил, — пока в городе, наводненном столичными филерами, зверствуют жандармы, — «Девочка» будет молчать. Прокламации стали печатать на гектографе. Так начался для них этот 1903 год.
Перед отъездом Мишенев успел с Лидией Ивановной отпечатать третий номер «Уфимского листка». Надо было сообщить о майском празднике в России, высказать отношение к убийству губернатора Богдановича, вновь напомнить о златоустовских событиях, злодеянии, свершенном над безоружными рабочими.
