Когда он проснулся, сторожку наполнял вздрагивающий красноватый свет, а на лавке возле стены сидел отец и торопливо навёртывал на ногу портянку. Сам Глебка лежал врастяжку на тёплой лежанке.
Он снова закрыл глаза, потом потянулся и чуть приоткрыл их. Славно было лежать так на хорошо прогретой лежанке, в тёплой сторожке. И откуда оно это тепло взялось? То, верно, батя. Вернулся, поди, поздно, а всё-таки очаг затопил и Глебку на лежанку перенёс...
- Батя, - сказал Глебка, объятый блаженным полусном. - Батя, ты чего обуваешься?
- На станцию побегу, - сказал отец своим густым басовитым голосом.
Глебка заворочался на лежанке. Ему не хотелось, чтобы отец снова ушёл. Окончательно проснувшись, он открыл глаза и тут заметил, что за окном полыхает багровое зарево. Красноватые отсветы его волнами ходили по сторожке. Глебка сел на лежанке, спустил ноги и смотрел на разраставшееся зарево.
- Чего это, батя?
- На станции горит. Верно, снарядами белогады подожгли.
Отец поднялся на ноги, притопнул надетым сапогом, подтянул голенище и взялся за свою солдатскую папаху.
Глебку точно ветром сдуло с лежанки.
- И я с тобой, батя.
- Поздно. Куда ты на ночь глядя, - отозвался отец уже от порога. - Спи.
Он сильно хлопнул дверью и исчез. Только ступеньки крыльца затрещали под его крепкими ногами.
- Батя, - крикнул вдогонку Глебка, но ему никто не ответил.
Глебка стоял посредине сторожки, насупясь и переминаясь с ноги на ногу. У порога встряхивался и пофыркивал наставивший острые уши Буян. Глебка решительно подтянул подвязанные сыромятным ремешком штаны и сказал ему:
- Побёгли, Буянко.
Через минуту они были уже на дороге и в шесть ног мчались к станции, находившейся примерно в километре от сторожки. На станции было светло как днём. Горел пакгауз и ещё две станционные постройки. Горела обшитая тёсом водокачка. Верхушку её разнесло снарядом. На земле валялся щебень и скрюченное железо. То, что водокачка вышла из строя, сильно затрудняло тушение пожара.
Возле горящих зданий метались чёрные тени людей. Глебка присоединился к ним. Он таскал воду из колодца, вместе с другими разбирал высокие поленницы дров, потом побежал к беспорядочно сваленным перед пакгаузом тюкам и ящикам. Пакгауз пылал, нужно было оттащить в сторону груз. Глебка ухватил за край подвернувшийся под руку ящик, но он оказался слишком тяжёлым для одного. Тут подскочил какой-то высокий дядя, подхватил другой конец ящика, и они подняли его вдвоём.
Оказалось, однако, что и вдвоём нести ящик тяжело. Глебка закряхтел, но хотя ноги у него и подгибались, а ящик он всё же не бросил. Оттащив груз на сотню шагов, Глебка почувствовал, что дальше не может сделать ни шагу и сейчас угол ящика выскользнет из его рук. Хорошо, что как раз в это мгновенье Глебкин напарник скомандовал густым голосом:
- Опускай. Только не бросай, смотри. Осторожно. А то груз такой, что и нас с тобой на воздух поднять может.
У Глебки хватило сил осторожно опустить ящик, но тут же он и сам сел на землю.
- Тяжел, черт, - сказал напарник густым голосом, и только сейчас Глебка различил в этом голосе знакомые нотки. Он поднял голову и узнал отца.
- Ничего. Не так тяжёлый, - сказал он, смущённый тем, что выказал слабость, и присел на землю.
- Понятно, - кивнул отец. - Такому богатырю Микуле всё нипочем.
Отец усмехнулся в чёрную пружинистую бороду, и оба побежали за новым ящиком. Потом Глебка, в сутолоке потерял отца из виду и снова увидел его только под утро, когда пожар был уже потушен. Отец говорил о чём-то со станционным телеграфистом и с каким-то красным командиром в короткой курточке, кожаном картузе и с пулемётной лентой вместо пояса. Заметив Глебку, отец подозвал его к себе, и они пошли домой.
Буян, измазанный не то сажей, не то дегтем, деловито трусил впереди. Глядя на него, можно было подумать, что он принимал самое деятельное участие в тушении пожара.
Отец, сосредоточенный и угрюмый, всю дорогу молчал. От него пахло гарью и дымом; сапоги были сплошь заляпаны грязью; шинель в двух местах прожжена. Не лучше выглядел и Глебка. Придя домой, отец взял жёсткий голик и, сняв на крыльце шинель и сапоги, стал чиститься. Потом передал голик Глебке и скомандовал:
- А ну, пожарник, тащи теперь мыло и воду.
Глебка сунулся в сенцы, зачерпнул из ушата ковш воды, взял с полки обмылок и снова выскочил на двор. Отдав отцу ковш, он засучил рукава линялой рубахи. На востоке за колючей стеной леса заалела холодная предзимняя заря. Воздух был пронзительно чист. Вода лилась из ковшика прозрачной лепечущей струёй прямо на Глебкины руки. Казалось, она сейчас зазвенит: такая она была серебристая и колючая эта падающая в ладони струйка.
Мирно всходила утренняя заря. Мирно лепетала студёная пода. И оттого ещё ненужней и резче показалась ворвавшаяся в это утро частая пулемётная дробь. Потом стала слышна и винтовочная стрельба. Начинался бой за станцию Приозерскую.
Глебка видел, как дрогнул в руках отца ковшик, как вода беспокойной неровной струёй упала мимо Глебкиных ладоней на землю.
- Что-то больно близко сегодня с утра палят, - сказал с опаской Глебка.
- Близко, - отозвался отец и обратил хмурое насупленное лицо к северу, откуда слышалась всё усиливающаяся стрельба. - Близко. К станции рвутся, живоглоты проклятые.
- И чего им тут нужно? Чего они лезут к нам?
- Чего лезут? - переспросил отец и всердцах кинул ковшик на крыльцо. Что им тут нужно? А то, что Советская власть им поперёк горла стала. Вот и озверели они и кинулись революцию душить, чтобы опять своё жандармское царство установить. Пробовали русские буржуи сами, своими руками это сделать, да не вышло, видишь ты, кишка тонка. Пришлось на помощь заморских буржуев кликать. А те рады стараться. У американских, английских и прочих капиталистов тоже свой интерес нашу революцию задавить, чтобы ихний рабочий люд, чего доброго, с нас пример не взял. Заодно у них расчёт и добром нашим поживиться, богатства русские к рукам прибрать. Вот и пришли они со своими войсками на нашу землю. Архангельск, значит, забрали, к нам по железной дороге рвутся. Теперь наша станция у них на пути. Вот и жгут её, жгут добро наше, кровавыми мозолями нажитое. Убивают наших людей. Хотят нас в бараний рог согнуть, холуями своими сделать. Ну, плохо ж они русского человека знают, плохо пролетарскую силу вымерили...
Шергин вдруг смолк. По лицу пошли красные пятна. Глаза под густыми бровями загорелись. Руки сжались в кулаки так, что на них обозначились тугие синие вены. Он посмотрел на свои сжатые кулаки, словно измеряя их силу, и закончил:
- Мы Россию отвоевали у богатых для бедных, у буржуев для трудящихся и никогда во веки веков никому её не отдадим. Понял?
