В то же время уголовники всех мастей питались с эсэсовской кухни, получали из дома посылки. Даже в блоке они устраивались лучше других. Блок делился на две штубы (отделения), в каждой по тысяче человек. Штуба представляла собой зал-спальню и несколько комнатенок, в которых жили привилегированные узники — капо, штубовые, писари. А блоковый староста располагал отдельной, обставленной всем необходимым комнатой.
Нетрудно представить, как тесно было в блоках.
Испарения немытых тел и гноящихся ран делали воздух тошнотворно-смрадным. Никто не придерживался правил элементарной гигиены, да их и невозможно было придерживаться, если б и хотели. Тем не менее на стенах среди прочих лозунгов масляными красками было выведено: «Чистота — залог здоровья».
На четырехэтажных деревянных нарах, вагонках, впритык один к другому лежали бумажные матрацы, наполненные прелой соломенной трухой или стружками. Каждый матрац рассчитан был на четырех узников, и, чтобы они могли поместиться, применяли хитроумный способ: «валетом попарно». Двое ложились на бок, прижавшись друг к другу и слегка поджав ноги. Третий и четвертый укладывались головами в противоположную сторону, а ноги клали на первую пару. Такой способ размещения французы остроумно называли «спать сардинами». Среди ночи один из помощников штубового давал команду «подъем!», а за ней следующую — «изменить позу!». Все переворачивались на другой бок.
Гольцшуги, завернутые в робы, клали под головы. Выгодно и удобно. Во-первых, меньше шансов лишиться обуви и одежды, за что беспощадно убивали, во-вторых, быстрее оденешься после команды «подъем!».
Голые узники представляли собой непередаваемое зрелище. Это были высохшие полускелеты. Грудная клетка каждого напоминала стиральную доску. Выпирали ключицы и лопатки, виден был каждый позвонок на спине, каждая косточка. У многих на теле гноились раны, незаживающие язвы.
Кроме всего прочего, невыносимо допекали блохи. Одолеть эту напасть было невозможно. Лагерное начальство давно уж махнуло на них рукой. Иное дело — вши. С ними боролись, как с разносчиками тифа.
Собственно, боролись с узниками, у которых во время лёйзеконтроля находили паразитов. У входа в блок красовался лозунг: «Одна вошь — твоя смерть». Лозунг этот следовало понимать буквально: завшивевшего узника без лишних хлопот отправляли в крематорий…
Сон столь тесно спрессованных людей был тяжелым. Полутьма, ужасающая духота, приглушенные стоны, бредовые выкрики больных — все это создавало впечатление, что ты в братской могиле, где вместе с мертвыми заживо тлеют сотни еще живых, но уже обреченных людей.
У меня болели искалеченные пальцы. Невыносимо ныла спина от ударов резиновой дубинкой. Боль не давала уснуть. И я каждый раз задумывался: насколько меня хватит, ведь я не железный! Мысленно я кончал счеты с жизнью. Вспоминалась родная Сквира, отец, мать. Я засыпал в слезах.
Однажды проснувшись, когда раздалась команда «подъем!», я почувствовал, что мои ноги, лежавшие на теле напарника, застыли от холода. На команду «переменить позу!» мой напарник не отреагировал и не перевернулся. Я тронул его тело. Он был мертв. Не зная, что делать, я обратился к двум другим узникам, спавшим на нашем матраце.
— Позвать штубового?
— Если охота испробовать дубинки — зови! — сказал один. — Пусть лежит до утра.
Едва забрезжил рассвет, нас уже выгнали на аппель. Затем дважды проревела сирена, и по всему лагерю заметались лойферы и капо, горланящие изо всех сил: «Арбайтскомандо формирен! Арбайтскомандо формирен!»
Завывание сирены, установленной на мачте посреди лагерной площади, разносившееся по всей территории лагеря, служило условным сигналом для проведения того или иного мероприятия. Один длинный гудок означал общее построение (обычно на утренний и вечерний аппели, или же в случае, если в каком-нибудь блоке или рабочей команде недосчитывались узников); два коротких извещали о формировании рабочих команд и отправке их на работу. Большей частью такая команда давалась после утреннего аппеля. Короткие частые гудки означали объявление блокшперы. После каждого сигнала команда повторялась еще и голосом. Десятки специальных посыльных бегали по лагерю и во всю мочь выкрикивали ту или иную команду. Ее подхватывали блоковые и капо. Блоковые, которые не желали надрывать свои глотки или же не обладали столь зычным голосом, как, к примеру, наш Бандит, за миску баланды нанимали специальных глашатаев. Такие счастливчики зарабатывали себе харчи луженой глоткой. В каждом блоке и в каждой команде имелись свои крикуны.
Из нашего карантинного, «воспитательного» блока узников на работу не гоняли. Только в отдельных случаях брали пополнение в некоторые команды взамен тех, кто уже окончательно «доходил». Поэтому на утреннем аппеле Пауль держал карантинников в строю до тех пор, пока все рабочие команды выходили за ворота лагеря.
Так было и на этот раз, пока не подбежал мордатый капо Адольф с нарукавной повязкой, на которой было написано «штрафная № 1». Еще издали он закричал: «Пауль! Десять гефтлингов, быстрее!»
Плюгавый Вацек подал команду штрафникам выйти из строя. Меня и еще девятерых узников Адольф погнал на центральный аппельплац, где формировались арбайтскоманды и где уже стояла штрафная команда № 1. По дороге Адольф попотчевал каждого из нас резиновой дубинкой за то, что мы не могли бежать так резво, как ему хотелось.
Аппельплац уже заполнили колонны узников.
— Арбайтскоманды, по порядку номеров на выход шагом марш! — скомандовал рапортфюрер, и сразу все пришло в движение. Оркестр заиграл бравурный марш. К проходной одна за другой двинулись арбайтскоманды. За воротами их принимал конвой и вел на работу.
Освенцимский оркестр — одна из самых непостижимых прихотей гитлеровских изуверов, блажь самого обер-палача Гиммлера. Оркестр состоял из сотни музыкантов-виртуозов, вывезенных в Освенцим из столичных театров оккупированной Европы. Он играл ежедневно, когда арбайтскоманды отправлялись на работу и возвращались с нее, а также во время экзекуций и казней. Музыканты этого оркестра сочинили по заказу Гиммлера уникальную мелодию «Танго смерти», которая очень нравилась шефу гестапо. Исполнялось оно только во время казни и массовых экзекуций.
Музыканты освенцимского оркестра все как один были уничтожены эсэсовцами в последние дни существования лагеря — в январе 1945 года.
Что касается других лагерей, то во многих из них имелись свои оркестры, существовали свои «лагерные гимны» и свои «традиции». Так, например, в Маутхаузене во время казней эсэсовские палачи любили слушать мелодию немецкой песни «Любимая, мы встретились снова».
