пользовался большой популярностью – и популярность эта была… вполне заслуженной. Сережа никогда не халтурил – это было очень ценно. Работа экскурсовода не была его призванием ни в коей мере, но талантливый и добросовестный человек халтуры не допускает в любом деле. Он всегда хорошо знал текст. К тому же Довлатов, как известно, был красавец и обладал прирожденным даром рассказчика. Его слушали открыв рот, и он был всеобщим любимцем».
«Он производил очень сильное впечатление: красивый человек богатырского телосложения, с большой черной бородой, глаза с огоньком. Его остроумие и обаяние, безусловно, привлекали окружающих. Наверное, поэтому он был так популярен в заповеднике. К тому же в советское время все экскурсии должны были соответствовать методичке, а он никогда методичек не признавал и говорил то, что думал. Слушали его внимательно, с большим удовольствием. Я видел: туристы от него ни на шаг не отходили. В заповеднике к нему тоже в целом относились доброжелательно. Его обаяние, его знания, его парадоксальный ум – все это нам импонировало».
«Знание экскурсионного материала, которое в необходимом минимуме Довлатов, конечно, имел, было вовсе не главным в его экскурсии… Нокаутирующее воздействие на публику оказывало появление перед ними огромного супермена, в строгом лице которого ничего приятного экскурсанты для себя обнаружить не могли – к экскурсиям, экскурсантам, как ко всему коллективному и массовому, Довлатов относился с великим отвращением.
Служебная необходимость, правда, заставляла это чувство прятать, но краешек его всегда оказывался виден. Возможно, отчасти и преднамеренно».
«Говорили, что он недостаточно благоговеет перед Пушкиным. Действительно, к тому культу Пушкина, который был у нас, он относился с большой долей иронии. Он высмеивал наше восторженное отношение к Пушкину, которого мы, может быть, еще не совсем понимали и знали. Мы преклонялись по традиции – и это ему не нравилось. Он старался сам постичь Пушкина, пропустить через себя. Сережа понимал, что Пушкин – очень разносторонний человек, он не может быть определен тем лишь направлением, которое указывали наши методички. Поэтому Сереже было смешно наше раболепное благоговение перед Пушкиным».
Сергей отвечает им кивком головы.
Видит, как вездесущий Марков предлагает туристам здесь же, в ресторане, приобрести снятые им во время экскурсии и уже проявленные и отпечатанные снимки – вот они улыбаются на фоне памятника Пушкину скульптора Белашовой, вот – у могилы поэта, а тут – на лестнице в Святогорском монастыре и так далее. На некоторых фотографиях можно увидеть огромного бородатого человека. Он хмур, вид его мрачен. Вполне возможно, что именно эти карточки посетители заповедника сочтут неудачными, бракованными, потому что этот человек так диссонирует с общим приподнятым настроением пушкинского праздника.
Например, посетитель Михайловского из Москвы привезет к себе домой на Арбат стопку этих фотографий, будет показывать их своим друзьям, и все его, конечно, будут спрашивать, а кто это на заднем плане такой мрачный, он что, не любит Пушкина? А посетитель будет отвечать, что это экскурсовод, которого зовут Сергей, что он провел очень интересную экскурсию, а теперь, вероятно, устал. «Такой-то здоровяк и устал? – будут недоумевать зрители фотокарточек. – Нет, скорее всего, ему все-таки не нравится Александр Сергеевич, и он не может этого скрыть». Тогда раздосадованный посетитель Михайловского спрячет фотографические карточки в ящик стола, где он хранит письма от родственников, живущих в Свердловске.
Пройдут годы, и все содержимое этого письменного стола – фотографии, почтовые открытки, письма – окажется на помойке, но сейчас об этом никто не знает, потому что никому не дано знать, что его ждет впереди…
Сергей достает из кармана блокнот и, пока Валера Марков маневрирует у стойки бара, записывает в него следующее: «Когда я был маленьким, то страшно завидовал взрослым, которые имели основания заглядывать в почтовый ящик и время от времени доставали оттуда письма, украшенные пестрыми марками и таинственными штемпелями. Высокое право писать и получать письма казалось мне недосягаемой привилегией зрелости. Лет до десяти я вообще не получал писем, а затем побывал летом 52-го года в пионерском лагере «Артек», познакомился там с мальчиками разных национальностей, и после этого раза два-три в год получал письма то из Средней Азии, то из Прибалтики, то с Украины примерно такого содержания: «Я учусь на пятерки и четверки, активно занимаюсь физкультурой, ухаживаю за зелеными насаждениями, два раза прочитал книгу «Мальчик из Уржума», в нашем городе много достопримечательностей, с пионерским приветом – такой-то». Иногда эти письма заканчивались неформальной фразой: «Жду ответа, как соловей лета».
В конце концов эта переписка заглохла, и я опять несколько лет почти не получал писем, если не считать двух-трех посланий от моих одноклассниц, в которых говорилось: «Давай вместе слушать пластинки Рашида Бейбутова», или «Кто, по-твоему, выше, Пушкин или Маяковский?».
Подходит сияющий Марков, потому как поход за источником вдохновения завершился успешно.
– Скажите, Валерий, а кто, по-вашему, выше, Пушкин или Маяковский?
– Как коренной житель Пушгор, отвечу – безусловно, Пушкин, – не теряется Марков, – но как гражданин страны победившего социализма, вне всякого сомнения, Маяковский – «лучший и талантливейший поэт нашей советской эпохи», как говорил известно кто.
– Зачтено, прошу садиться.
Марков занимает свое место у стола, и приватное общение продолжается.
Тем временем из противоположного конца ресторана начинают раздаваться фортепьянные пассажи.
Откинувшись на спинку стула, Сережа запевает:
Я помню вальса звук прелестный,
Весенней ночью, в поздний час,
Его пел голос неизвестный,
И песня чудная лилась…
Оставшиеся немногочисленные посетители ресторана затихают. Переглядываются. Они не ожидали, что их экскурсовод обладает такими красивым драматическим баритоном.
В 1977 году в жизни Сергея Довлатова начали происходить события, которых он ждал и к которым шел. В американском издательстве Ardis Publishing (более известном в СССР как «Ардис») была опубликована его «Невидимая книга».
В 11-м номере журнала «Континент» (Париж) вышел рассказ Довлатова «По прямой».
А в 14-м номере журнала «Время и мы» (Тель-Авив) были напечатаны два текста Сергея – «Голос» и «На что жалуетесь, сержант?».
О Довлатове заговорили.
На него обратили внимание.
И не только читатели самиздата и тамиздата…
По логике вещей, следовало торжествовать – к 36 годам (возраст для русского прозаика весьма молодой) издать книгу в Штатах и опубликоваться сразу в двух известных журналах на Западе было многообещающим дебютом.
Однако что-то мешало Сереже с оптимизмом смотреть в будущее и праздновать победу.
Довлатов писал:
«В детстве я был невероятным оптимистом. В дневнике и
