— Есть большой дом, но там нельзя ночевать!
— Как нельзя? Крыша, стены, дверь есть?
— Есть! И стекла в окнах есть, но кого бы туда ни посылали, через три часа возвращаются, не поймешь что. Уходят в дальнюю деревню.
— Где же этот дом? Мы пойдем туда. С ног валимся, озябли.
— Попробуйте! Оружие есть? Вот через это поле, через ложбинку. На той стороне стоит один дом. Дороги нет, пойдете по полю.
Машины остались на краю деревни. Кто устроился в кабинах, кто под брезентом. А мы направились по вязкой пашне, еле передвигая ноги, скользя и подшучивая, мечтая о крыше над головой. Спускаемся в ложбину. Смотрим, на той стороне дом большой черный. Добрались до входа. Дверь отперта. В первой комнате полы разобраны. Санитары разошлись по комнатам; темно, тихо, никого нет. Закрыли дверь шестом, и все расположились во второй комнате. Мы с сестрой Валей пригрелись под сырой шинелью. Слышу тихую мелодию: как бы засыпаю, только беспокойство какое-то, а мелодия все громче и громче. Санитар спрашивает из темноты: «Лейтенант! Вы музыку слышите?» «И вы слышите? Откуда она?» «Не знаю!» Кто-то сказал из темноты: «Что-то тут нечисто! Душа болит, никогда так не было!» Все встали, прошлись по всему дому — никого. Ничего нет, только паутина цепляется в потемках и музыка не слышна. Опять все легли. И опять я слышу музыку, все громче и громче, все ярче и ярче незнакомая мелодия, никак не заснешь. Вздыхают, ворочаются, поругиваются. Что-то тревожное, жестокое, как будто воспоминание чего-то неизведанного, но такого близкого напоминает и терзает мозг. Валя сидит, не ложится. Спать все равно не можем. «Пошли к машинам?» «Может, кто-то спит?» «Да нет! Все не можем заснуть, такая тоска, что жизнь не мила. Да и в голову вся дрянь лезет: когда-то кошку убил, давно забыл, а сейчас тоска замучила…» Вышли на улицу. Темный дом просторный, стекла поблескивают. Кругом пашня, только у дома жухлая трава. Ночь сырая. Идем молча. Чем дальше от дома, тем легче на душе. Вот, споткнувшись и проехав по грязи, санитар пошутил и ему ответили шуткой. Небо чуть посветлело и стало теплее. Впереди силуэты машин. Нас встретил хриплый голос разводящего: «Что, обратно? Прибыли все? Говорил, что там чертовщина есть? Правильно?» «А давно это у вас?» «Как отбили деревню, третий день. А в хорошую ночь вроде огонек бродит по дому. Из нашего взвода посылали ребят — никого нет, тишина. А сели отдохнуть, задремали и вроде музыка начала играть, тоскливо стало. Все обшарили: никого, ничего. Ни пули, ни мины не берут. Деревня вся побита, а дом стоит. Вроде и не дом, а школа или больница, только мебели нет».
Чуть рассвело — команда «По машинам!», и опять мы мчимся. Приказ — в другую деревню.
А вот и река Десна. Деревня Бондаревка. Развернулись. Принимаем раненых. Вася Романов! Ранен? «По второму крещению! Я не один, там еще ребята есть, у вас лечились».
26 октября меня наказали за самодеятельность, направили в Городище, недалеко от Бреста, в газовое отделение. Встретила меня доктор. Молоденькая, только что окончившая ускоренный институт. Обход раненых окончен через полчаса. Последний раненый с забинтованной ногой. Отметка о трех разрезах по всей голени от колена до стопы сделана полтора суток назад дежурным хирургом. Улучшения нет, газовая гангрена, крепитация перешла на бедро, температуру высокая, состояние тяжелое. Я смотрю на доктора: «Как вы считаете, здесь нужна ампутация? Срочная или нет?» Доктор молчит. Смотрит на меня: «А вы видели, как делают эту операцию?» «Да! Я операционная сестра!» «Тогда мой ответ положительный».
Подготовила материал, инструмент. Двое санитаров хорошо натренированы, из легкораненых, обслуживают газовое отделение. Старшина умеет давать наркоз, не впервые. Раненый, измученный, согласен на ампутацию и ноги не жалеет. Подготовившись к операции, мы еще раз спрашиваем, согласен ли. Да, он согласен, лишь бы жить. Знание теории, практика и умение санитаров. Решились взять на себя эту ответственность. Через несколько часов будет поздно. Готовимся к операции, санитар показывает, что наркоза треть пузырька — операцию надо сделать очень быстро. Раненого крепко привязали к столу, санитар держит жгут на бедре, стерильные простыни укладываю. Йодом смазываю операционное поле. Еще раз провожу полосу вокруг ноги — место разреза. Подаю стерильный нож. Мышечный надрез получился неточным. Врач смотрит на меня виновато. Подаю пилу. Подобрав стерильной косынкой мышцы и оттянув, оголяю как можно больше кость, концы косынки отдаю санитару. Доктор отпилила кость, нога со стуком соскользнула на пол. Побледневшая доктор тоже качнулась и… под стол. Санитар громогласно крикнул: «Смирно!» Бледная доктор пришла в себя, костной ложечкой удаляет мозг из кости, зачищает надкостницу. Раненый застонал, просыпается. Лигируем сосуды уже вместе, надо торопиться. Санитар ослабил жгут, и кровь из сосудов брызнула в стороны, кохерами зажимаем их и перевязываем шелком. Доктор обрабатывает нерв. Когда наложили повязку, раненый окончательно пришел в себя. Посмотрел на пустое место вместо ноги, но ничего не сказал. Три дня мы волновались. Врачи все давно уехали, и на нашей совести были эти раненые. На четвертые сутки ампутированному стало лучше, только жаловался, что пальцы ног болят, и крутит отрезанную ногу. Мы по очереди сидим у его койки.
Октябрьский праздник прошел тихо. Радостно, что раненые все потихонечку становятся транспортабельными. Приехал шофер и велел отправляться в свой госпиталь.
Бондаревка. В школе развернуто отделение для тяжелых раненых. Условия хорошие, питание налажено. Доктор прописала раненым кровь и глюкозу. Предложить раненым выпить кровь? Откажутся. Но если я вхожу с графином и говорю, что это ликер и действительно пахнет спиртом, сладкое и вызывает аппетит, пьют все с удовольствием. Только Саша, раненый в легкие, с завистью посматривает на пьющих и старается разоблачить меня. А я каждый раз говорю: «Ну, если кто не хочет быстро в часть попасть, может свою долю отдать другому!» А когда раненый поправляется, и его отправляем в тыл, я говорю: «Ликер помог!»
21 ноября в госпиталь приехал генерал-майор Барабанов. Доложила по уставу — раненых столько то. Жалоб не было. Генерал долго беседовал с ранеными. Уходя, похвалил, что все чисто, аккуратно, раненые ухожены.
Приказ. Оставшихся раненых сдали приехавшему госпиталю. А наша группа приняла раненых в Грибовой Рудне. Они лежали в домиках, тяжелые и послеоперационные. Меня и Иру Скопецкую поселили в крайней хате у хозяйки Буленок. При первом же разговоре оказалось, что раненые тяжелые, избалованы снотворным. Спать они отказались, требуя лекарств. Доктор приказала раздать люминал и веронал, некоторым назначила морфий. На три дня хватило наших медикаментов, а аптека все не ехала. Вечер. Ира Скопецкая принесла последние три порошка люминала. Это все. По назначению: 26 — люминала, 18 — веронала, 7 — морфия, 12 — понтапона. Послала Иру по домикам сказать, что я поехала за медикаментами, приеду не раньше 12 часов ночи. Села за стол, нарезала бумагу, высыпала всю соду, добавила люминал, размешала, разделила и завернула порошки. В графин налила воды с валерьянкой. И все прислушиваюсь: не приехала ли аптека? В 12 часов ночи пошла по домикам. Я надеялась всей душой, что они все спят. Но спала только половина раненых, остальные действительно нуждались в порошках. Разнесла порошки, по мензурке воды с валерьянкой и ушла с надеждой, что аптека приедет. Но и днем аптека не приехала. Наступил вечер. Ира печальна и не спрашивает порошки. Даже соды нет. И питание… одна каша-концентрат. На улице мороз. Хорошо, дрова есть, в палатах раненые топят все время. В 23 часа пошла в домики. Раненые встретили бурей. Вернулась в перевязочную, взяла нож и со стены, густо беленной мелом, наскребла в листок побелки, добавила соли и, разделив на порошки, дала раненым. Даю москвичу Палкину Борису. У него ампутирована рука, температура высокая, бессонница. «Сестра! А почему вкус какой-то не такой, как у люминала?» Я молча подаю воду с валерьянкой. «Борис! Не мудри, пожалуйста!» Это говорит Анатолий Лысак, у него нет правой руки, но он хорошо развивает левую и обещает писать так же красиво, как писал левой. Жалеет, что не сможет воевать. Он тоже пьет люминал и смотрит на меня! Да, вкус не тот! Я с мольбой смотрю ему в глаза, даже слеза навернулась. «А впрочем, — говорит он, — что назначил врач, то и пьем!» Утомленные ожиданием, они укладываются и засыпают. Утром на обходе говорят доктору спасибо за то, что сестра съездила за лекарством — сразу уснули. Доктор смотрит с вопросом на меня, я краснею, даже пот выступил на лбу. Стараюсь не смотреть на доктора. Раненый в грудь Алексей Николаевич Царевский обо всем догадался, ухмыльнулся, но ничего не сказал. Ему очень тяжело дышать. И только раненый без обеих ног зло ругает меня: «Да не люминал… Всю ночь не спал!» Температура повышенная, нервничает, кричит: «Мне надоело жить! Вы даже умереть не даете спокойно! Пистолет отобрали!» Действительно, раненые рассказали, что пистолет он прятал, хотел застрелиться. «Куда я годен? Кому нужен? Кто кормить будет? Не ты ли?» — мается, кричит. Доктор приказала достать морфий. Пришлось бросить раненых и ехать в мороз и стужу искать какой-нибудь госпиталь, чтобы хоть немного достать необходимых лекарств. В госпиталях сами нуждались, дали очень немного. Пешком еле к вечеру нашла свой госпиталь. Пришлось опять для некоторых скрести со стены мел. За этим занятием и застал меня раненый, я не слышала, как он открыл дверь: «Стараешься?! Мне больше не давай!» И ушел. К вечеру приехала аптека, с радостью запаслась порошками, но некоторые раненые не берут. «Товарищи! Люминал настоящий! — радостно сияю я. Один попробовал и подтвердил: «Настоящий!!!» Но большинство все же не взяло: не нужно, сон хороший! Вот и чудесно, значит выздоравливают. Окрепших раненых отправили в тыл, работы стало мало.
