Взрослых не бывает и другие вещи, которые я смогла понять только после сорока - Памела Друкерман

Но затем что-то пошло не так. Добравшись до шестой страницы, я поняла, что в зале стоит такая мертвая тишина, что до меня доносятся голоса переводчиков из наушников. Еще одна проблема заключалась в том, что, переворачивая очередную страницу, я поворачивалась к аудитории спиной и клала микрофон на стул у себя за спиной. Похоже, я испытывала терпение своих слушателей. Меня охватил страх, что к восьмой странице часть матерей просто встанет и уйдет.

Если бы все это происходило не в реальной жизни, а в кино, в этот момент мне следовало бы порвать свою речь и заговорить без бумажки, делясь своим материнским опытом. Но, чтобы поступить именно так, мне не хватило адреналина. На самом деле мне было так же скучно, как и моим слушателям.

Я дочитала свою речь посреди вежливой тишины, ответила на несколько вопросов и покинула сцену под очень скромные аплодисменты.

Массового исхода публики из зала не случилось. Мое выступление было вялым и малоинтересным, но не катастрофически плохим. Как говорят французы, я «спасла мебель». (Это выражение означает, что, когда у вас в доме вспыхнул пожар, спаливший его дотла, вы успели вытащить во двор кое-что из мебели.) Я чувствовала себя отвратительно.

– Вы хорошо выступили, – сказала мне бабушка, сидевшая в зале во время моей речи. Я догадывалась, что она-то чувствует себя победительницей.

Я в ответ похвалила ее речь. Она улыбнулась и призналась, что потратила на ее подготовку не одну неделю.

Вечером нас пригласили на ужин. Одна из женщин за нашим столом заговорила о трудностях воспитания сына с синдромом Дауна. И снова все вокруг меня (но не я) прослезились.

– Да что с вами, бразильцами, такое? – не выдержала я. – Вам что, необходимо плакать каждые несколько часов? – Мне хотелось хоть чуть-чуть снизить градус печали за столом. Но все посмотрели на меня так, словно я – чудовище.

Только в тот момент – слишком поздно – я поняла, чего ждали от меня бразильские матери и во время моего выступления, и во время этого ужина. Они нуждались не только в советах по воспитанию детей. Они хотели, чтобы я разделила с ними наши общие чувства. Поэтому они были готовы плакать. В Бразилии слезы – безошибочный признак того, что вам удалось наладить контакт с аудиторией, следовательно, ваше выступление прошло удачно. («Общие эмоциональные переживания – это очень бразильское явление», – объяснила мне несколько недель спустя бразильско-американская писательница Жулиана Барбасса.) Ветеринары полагали, что мне это хорошо известно. Им и в голову не пришло меня предупредить.

Когда подали основное блюдо, редактор журнала, которая представляла меня публике, заговорила о моей речи.

– Мне показалось, – деликатно произнесла она, – что местами вам самой не нравилось ваше выступление.

– Да, вы правы. У меня были более интересные идеи, – ответила я. И призналась, что мне немного надоело повторять одни и те же утверждения о французском подходе к воспитанию детей.

Она отложила вилку. Теперь она выглядела рассерженной.

– Никогда больше так не делайте, – сказала она. – Забудьте об ожиданиях аудитории. Вложите в свою речь лучшее, на что вы способны, и надейтесь, что публика вас поймет. Все, что требовалось вашим слушательницам, – увидеть, кто вы такая. – Она повысила голос чуть ли не до крика: – Главное в любом выступлении – контакт с аудиторией.

Ее больше всего возмутило, что я испытывала скуку от собственного текста.

– Следует с уважением относиться к своему творчеству, – заключила она. – Не надо бояться меняться. Надо расти вместе с ним. Это и есть зрелость! И еще, – добавила она. – В следующий раз не читайте по бумажке.

К тому моменту, когда она договорила, слезы потекли уже у меня. Меня растрогала ее готовность простить мне мое посредственное выступление и помочь мне, в мои 40 с лишним лет, раскрыть собственный потенциал. Я понимала, что исправить уже ничего нельзя, а мы с ней, скорее всего, больше никогда не увидимся, но она повела себя как человек в высшей степени неравнодушный. Ни один парижанин никогда не делал мне подобных замечаний – может быть, за исключением случаев, когда я забывала сказать «bonjour». Я выбрала себе для жизни место, в котором люди предпочитают сохранять между собой дистанцию.

Я расплакалась еще и потому, что вдруг увидела упущенную возможность. Стоять перед тысячной аудиторией даже в тысячах миль от дома – это шанс сделать что-то полезное, войти с этими людьми в соприкосновение. Вместо уважения к своим слушателям и веры в то, что мне удастся в чем-то их убедить, я отнеслась к своему выступлению как к нудной обязанности и в результате упустила этот шанс. Как мне хотелось повернуть время вспять!

Когда у тебя что-то получается, это придает тебе сил. Даже маленький успех открывает перед тобой новые возможности. (Впоследствии бабушку еще не раз приглашали в Бразилию. Меня – ни разу.) Когда у тебя не получается ничего, происходит ровно обратное. Еще много месяцев после своего выступления в Белу-Оризонти воспоминания о провале лишали меня веры в свои силы.

Утром я улетала из Бразилии. Редактор пришла в лобби отеля попрощаться со мной. После вчерашнего ужина я чувствовала, что между нами возникла некая эмоциональная связь. Она пообещала мне поддерживать ее и дальше. Но больше я не получила от нее никаких вестей. Мы хорошо поговорили накануне. Я спасла мебель. Но дом сгорел.

После рождения дочери я вступила в англоязычную группу мамаш, имеющих детей того же возраста. Мы встречались раз в неделю у кого-нибудь дома. Я быстро поняла, что у меня мало общего с большинством этих мам. Я ходила на эти посиделки ради общения и в надежде получить совет, как приучить ребенка какать в горшок, но не прикладывала никаких усилий к тому, чтобы стать душой компании. Я постоянно путала имя одной женщины с именем