Мы совершили путешествие — 47 миль — за 10 часов. Вот большая деревня Сецессии. Половина его мужского населения сейчас в армии мятежников. Офицеры поселились в лучших домах. Сначала люди сильно возмущались прибывшими «солдатами-аболиционистами», но теперь они смиренно подчиняются. Одна из самых злостных мятежных семей вольно или невольно развлекает дюжину немецких офицеров, которые усердно пьют светлое пиво, когда и где хотят курят длинные пеньковые трубки, а по ночам непременно поют.
А мы жили в доме леди, сын которой воевал в армии Прайса, а дочь — образование и воспитание которой, вовлекли ее в непрерывную войну с ее антипатией к федеральной армии. Как-то вечером, когда на нашей вечеринке присутствовал чернокожий республиканец, она с удивлением смотрела на него, заявив, что никогда в жизни она раньше не видела живого аболициониста и, по-видимому, изумлялась тому, что у него обычное человеческое лицо!
Зигель, как обычно, на 30 миль обгонял нас. Умение всегда опережать других, развито у него сильнее, чем у любого другого из наших генералов. Командиры некоторых дивизий все еще ждут транспорта, а Зигель уже собрал все имеющиеся фургоны, запряженные лошадьми, быками и мулами, кареты и экипажи, а также скот, и сформировал единственный в своем роде обоз, протянувшийся на три или четыре мили. Он молниеносно переправил свою дивизию через быструю Осейдж-Ривер — 300 ярдов шириной — за 24 часа на одном пароме. Мятежники совершенно справедливо называют его «Летучим голландцем».
Миссурийцы, которых мы встречали на нашем пути, имеют очень необычное мнение о федеральной армии. Мы остановились у дома одного местного жителя, мимо которого прошли 10 000 солдат. Он же насчитал 40 000!
— Я полагаю, что у вас всего около 70 000 человек и 300 пушек, не так ли? — спросил он.
— У нас 150 000 человек и 600 артиллерийских орудий, — ответил какой-то шутник.
— Хорошо, — задумчиво сказал тот, — я полагаю, что теперь вы можете полностью разгромить старину Прайса!
Глава XVI
«Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом,
Иль трупами своих всю брешь завалим!» [101]
Гвардия Фримонта состояла из отборных молодых людей. Все они были прекрасно одеты, хорошо вооружены и на конях. Они отращивали усы, остальная часть их лиц была гладкой — по крайней мере, они выглядели не так странно, как солдаты британской армии, которые согласно невероятно эксцентричному приказу ее командования были вынуждены бриться и под палящим крымским солнцем носить шейные платки. Многие называли эту Гвардию «игрушечной армией малышей в перчатках», предназначенной только для того, чтобы раздуть свиту Фримонта.
Командиру Гвардии — майору Жагони и его 150-ти людям первым делом поручили разведку местности перед нами. Приблизившись к Спрингфилду, они выяснили, что в городе находилась кавалерия мятежников и ее и пехота — плохо организованная, но неплохо вооруженная и насчитывающая 2 000 солдат.
Жагони построил своих людей, объяснил ситуацию и спросил, хотят ли они атаковать или вернуться обратно за подкреплением. Все единодушно ответили, что будут атаковать.
Словом, они пошли в атаку. И люди и лошади были очень утомлены. За 17 часов они преодолели 50 миль, они никогда прежде не были в бою, но трудно в истории найти пример такой же смелости.
Повстанцы построились у кромки леса. Чтобы подойти к ним, Гвардия была вынуждена идти по узкой полосе земли, с трех сторон подвергавшейся ураганному обстрелу. Они прошли под этим ливнем из пуль, спешились, сломали высокий зигзагообразный забор, потом провели лошадей, снова оседлали их, построились, и с любимым кличем «Фримонт и Союз», непрерывно стреляя, бросились на врага.
Битва была недолгой и кровопролитной. Хоть и было их в 13 раз меньше, каждый гвардеец вел себя так, словно он устал от своей жизни. Они совершенно обезумели и овладели ситуацией. Поначалу конфедераты сражались хорошо, но очень скоро они запаниковали — многие побросали оружие и кинулись в разные стороны.
Гвардия проломила ряды мятежников и преследовала их во всех направлениях — в лесу, за лесом, на дорогах, в городе, — и, наконец, водрузила старый флаг над корт-хаузом [102] Спрингфилда, где он не реял на ветру со дня гибели Лайона.
Вооруженный револьвером и карабином Кольта, каждый гвардеец мог сделать 12 выстрелов. После первого залпа у них уже не было времени на перезарядку, и (единственный случай такого рода в начале войны) — почти всю оставшуюся часть работы они выполнили с помощью сабли. Когда они вновь собрались вместе, почти у каждого по клинку стекали капли крови.
Из их 150-ти лошадей 120 получили ранения. Под сержантом погибло три лошади. Одному рядовому пуля прострелила коробочку с ваксой, которая лежала в его кармане. Их общие потери составили 50 человек, 16 были убиты.
— Интересно, будут ли они теперь называть нас игрушечными солдатами и малышами в перчатках? — спросил один из раненых.
На соседней койке лежал мой старый школьный товарищ. Он пожал мне руку, его глаза блестели.
— Вас серьезно ранили? — спросил я.
— Больно, но не смертельно. О, это был славный бой!
Да, это был славный бой. Уилсонс-Крик прославился дважды. В первый раз — тысяча наших людей пролила там свою кровь, словно воду, и храбрый Лайон отдал свою жизнь «ради нашей дорогой страны». Двумя месяцами позднее он снова стал свидетелем славного сражения нашей Гвардии, которое в те мрачные дни, когда наше Дело казалось безнадежным, взволновало сердце каждого юниониста нашей страны. Он навсегда станет частью истории и обретет бессмертие в песнях и народной памяти.
Майор нашей армии Фрэнк Дж. Уайт во время битвы находился в плену у мятежников. Незадолго до их разгрома, четырнадцать человек под командованием капитана из Южной Каролины вместе с ним отправились в лагерь генерала Прайса. В доме, где они переночевали, его хозяин — фермер — смело объявил себя юнионистом. Он думал, что Уайт был одним из мятежников, но улучив удобный момент, майор прошептал ему:
— Я — юнионист, и я у них в плену. Немедленно сообщите в Спрингфилд — мои люди освободят меня.
Мятежники, оставив снаружи одного часового, улеглись спать — Уайт находился в той же комнате. Затем фермер отправил в Спрингфилд своего двенадцатилетнего сына — верхом на лошади, на 14 миль от дома. В три часа утра 26 гвардейцев окружили дом и захватили всех, кто там был. Майор Уайт сразу же принял командование, а потом разместил своих гвардейцев вместе с удрученными конфедератами.
В то время как они вечером, сидя у костра, ожидали ужин, капитан мятежников заметил:
— Майор, у нас есть немного свободного времени, и я уверен, что получу большое удовольствие, просмотрев ваши документы.
Затем он почти час изучал все имеющиеся у Уайта бумаги. А наутро, когда все снова собрались у костра в ожидании завтрака, майор тихо сказал:
— Капитан, мы немного отдохнули, и я думаю, что тоже получу большое удовольствие от ваших бумаг.
После чего он тщательно изучил все документы мятежников. Уайт с триумфом вернулся в Спрингфилд, ведя под конвоем своих бывших тюремщиков. Между ним и капитаном из Южной Каролины возникла дружба, которая продолжалась все те несколько дней, когда будучи отпущенным под честное слово, он оставался в нашем лагере — они и обедали, и спали в одной палатке.
Жители Спрингфилда восторженно встретили наши войска, люди приветствовали их с неописуемой радостью — ведь они были верны Союзу и более 11-ти недель находились под властью мятежников. Из каких-то неведомых тайников внезапно появились десятки флагов, беженцы вновь заселили свои дома, и нас приветствовали сотни радостных людей, кричавших «Ура!» и неистово размахивающих шляпами и платками.
Фримонт был вынужден изменить свою «Прокламацию об освобождении», но обстоятельства были сильнее Линкольна. Негры непрерывным потоком вливались в наш лагерь, и Фримонт ни разу и никому не дал разрешения хоть одного из них отправить обратно. Один из рабов украл лошадь, накинул ей на шею самодельную веревочную уздечку и, не имея ни седла, ни шпор и чепрака, из лагеря Прайса отправился в штаб-квартиру Фримонта, и, таким образом, проехал более 80-ти миль, потратив на это путешествие 18 часов.
