Однако в умалении личного участия Николая в преобразовании страны, заслонении его образа фигурами некоторых крупных министров были и свои объективные причины. Модернизация страны требовала от государя совершить количественный и качественный сдвиг в работе государственного аппарата. Во избежание собственной перегрузки, а следовательно, срывов и простоев в государственных решениях император осуществляет децентрализацию исполнительной власти. Эта децентрализация проводилась царем не посредством создания независимых от себя управленческих структур, что противоречило бы самодержавным основам власти, а на персональном уровне, через доверие к собственным министрам. Не всегда министр оправдывал это доверие, но это было уже дело его совести, а не виной государя. Царь, конечно, не был застрахован от ошибок, особенно если учитывать, что выбирать приходилось из узкого и порой не всегда проверенного круга кандидатов. Царскому выбору мешали и противоборство придворных партий, и резкая идейная поляризация политической элиты страны. Однако христианский подход в оценке человека помогал императору, опираясь на широкий спектр возможностей разнородной и конфликтующей элиты, извлекать из нее необходимую государственную энергию для удержания на плаву русского корабля.
Кроткое отношение царя к собственным подчиненным не означало с его стороны бесконечной серии уступок и соглашательств. Николай все так же твердо держал курса на выбранные им самим государственные ориентиры, не давая чрезмерно самодеятельным министрам сбить корабль с намеченного пути. «О случаях, когда государь, вопреки мнениям и настояниям наиболее ценимых им сотрудников, – вспоминал генерал П.Г. Курлов, – настаивал на исполнении его воли, мне приходилось неоднократно слышать от П.А. Столыпина и В.А. Сухомлинова»[387].
«Такие государственные деятели, – свидетельствует А.А. Мосолов, – как Витте, Столыпин, Самарин, Трепов, чувствовали себя вполне уверенно, заручившись царской поддержкой; они думали, что им предоставлена полная свобода действий для претворения в жизнь своих программ. Однако Царь смотрел на дело совсем иначе»[388]. «У государя поверх железной руки, – писал о Николае С.С. Ольденбург, – была бархатная перчатка. Воля его была подобна не громовому удару, она проявлялась не взрывами и не бурными столкновениями; она скорее напоминала неуклонный бег ручья с горной высоты к равнине океана: он огибает препятствия, отклоняется в сторону, но, в конце концов, с неизменным постоянством близится к своей цели»[389].
Этот же управленческий стиль долгое время позволял государю избегать правительственных кризисов и скандалов и в то же время удерживать на вверенных должностях способных и деятельных министров. И чем талантливее и добродетельнее была личность министра, тем больше усилий прилагал государь для сохранения этого человека в своей команде. Применительно к Петру Столыпину, как самому яркому и самостоятельному государственному деятелю, такой подход проявил себя в наиболее полном виде.
Общее руководство деятельностью выдающегося премьера царь осуществлял по нескольким направлениям. Прежде всего, это совместная со Столыпиным кропотливая работа в разработке генеральной линии преобразований. «Все самые главные вопросы, – подчеркивал сын Столыпина, – он (государь. – Д.С .) просматривал лично и не поручал своим министрам»[390]. По словам баронессы С.К. Бухсгевден, «министры приносили с собою пачки бумаг, которые Государь оставлял у себя для внимательного чтения. На каждом документе он ставил свои заметки карандашом и зачастую просиживал до поздней ночи, чтобы ознакомиться со всеми бумагами. […] Ни одна бумага не оставалась на его столе – он всегда прочитывал и возвращал все без задержки»[391]. Такие же пометки можно встретить и в адресованных Столыпиным царю отчетах и докладах[392].
Каждые две недели председатель Совета министров докладывал текущие дела государю. По воспоминаниям сына Столыпина Аркадия Петровича, вечерами отец и государь запирались в кабинете и до поздней ночи работали над проектами переустройства империи. По словам Аркадия Петровича, в своих непосредственных отношениях его отец и царь напоминали двух друзей-студентов из одной компании. Часто Столыпин в этих деловых беседах выступал в роли своего рода эксперта, подтверждая оценки и решения государя.
Взаимное доверие помогало без лишних обсуждений обрести единый взгляд на проблему. Государь, не вдаваясь в теории и излишние подробности, мог в нескольких словах начертить Столыпину ту линию, которой следовало придерживаться правительству, не отклоняясь ни влево, ни вправо. Премьер согласно этой линии выстраивал свое политическое поведение и государственную деятельность. Если раньше при характеристике обновленного строя России Столыпин мог позволить себе в частном порядке неосмотрительно употреблять термины «парламент» и «конституция» и даже называть себя первым в России конституционным министром внутренних дел[393], то в дальнейшем, вероятно после обмена мнениями с государем, он становится более сдержанным[394]. В 1906 г. в беседе с корреспондентами английской газеты Tribune и французской Journal Столыпин еще называл строй в России конституционным[395]. В начале же 1907 года Столыпин в беседе с общественным деятелем П.А. Тверским занял уже иную позицию. «В моем представлении, – говорил он Тверскому, – слово “конституция” едва ли применимо в данном случае»[396].
Когда государь заявил, что новая, третья по счету, Дума должна быть «русской по духу», Столыпин не только еще раз озвучил это выражение в Думе[397], но и использовал его как идейное обоснование национальной политики правительства. В том же направлении национального возрождения была продублирована и другая идея самодержца. «… русские национальные чувства, – говорил Николай II на встрече с правым крылом второй Думы, – на Западе России – сильнее… Будем надеяться, что они передадутся на Восток…» «Твердо верю, – писал позднее Столыпин в телеграмме русским националистам Киева, – что загоревшийся на Западе России свет русской национальной идеи не погаснет и скоро озарит всю Россию…»[398] Национальный вопрос и, в частности, неполноценное положение русских на окраинах империи – общая боль царя и премьера.
В исторической литературе существует распространенное заблуждение, что националистический курс, начавший с 1908 г. отчетливо проявляться в политике Столыпина, был вынужденной уступкой реформатора давлению крайне правых и царя. Но еще в 1902 г., занимая должность предводителя ковенского губернского дворянства, Столыпин зарекомендовал себя в качестве активного защитника русских национальных интересов. В докладной записке на имя министра внутренних дел В.К. Плеве он предложил отказаться от введения земского начала в западном крае на основании общих правил имущественного ценза. Столыпин небезосновательно полагал, что в условиях культурного и экономического господства в западных русских губерниях польских землевладельцев выборы в земства способствовали бы усилению влияния польского меньшинства. Получив в свои руки земское самоуправление, местная польская элита смогла бы с еще большей силой противодействовать «всем тем мероприятиям, которые могли бы привести к прививке населению русских культурных начал»[399]-[400].
