И она пришла.
Известие об убийстве в Сараево застало нас в Красном Селе, где мы ожидали прибытия французского президента Пуанкаре.
Происходил смотр войскам, на котором присутствовал император с семьей. Весть о сараевском убийстве быстро распространилась среди многочисленных собравшихся, которым были понятны неисчислимые последствия этого события. Казалось, даже похолодало, нарядная оживленная толпа затихла и начала перешептываться.
Я и моя тетя, великая княгиня Мария старшая, вернулись в Царское Село удрученными. Ее дом, до того всегда заполненный гостями, теперь опустел. Мы часто вели с ней долгие разговоры о сложившемся политическом положении, с тревогой ожидая новостей.
Погода стояла необычайно жаркая. Днем я гуляла одна по царскосельскому парку, пыльному и обезлюдевшему, или отправлялась пешком в дом отца. Здесь тоже ощущалось возрастающее беспокойство.
Неизбежность войны стала очевидной. Я страшилась этого, прежде всего опасаясь за Дмитрия. Как только вышел приказ о подготовке мобилизации, я переехала в Петербург, чтобы быть рядом с ним. Мне было невыносимо тяжело видеть его занятым военными приготовлениями, я с почти материнской нежностью смотрела на его мальчишечью фигуру, юное лицо.
Несмотря на энтузиазм, который он разделял вместе со всеми, к тому, что ожидало, он относился крайне ответственно. В его поведении не было никакой бравады. Надо признаться, я еще никогда не видела его столь серьезным. Эти тревожные дни мы проводили вместе, утешая и поддерживая друг друга, наша дружба вновь стала сердечной, как в детские годы. Наши беседы то были исполнены печали, то склонялись к шуткам.
Второго августа мы с Дмитрием отправились в легковой машине с откидным верхом на торжества в Зимнем дворце, где император должен был объявить манифест своему народу. Дмитрий молодцевато выглядел в летней парадной форме своего полка, я надела легкое светлое платье, и наш блистательный вид привлекал внимание людей на улицах. Я надеялась, что никто не заметит, как я с трудом сдерживаю слезы.
Площадь у Зимнего дворца была заполнена народом так, что не проехать, и мы продвигались со скоростью пешехода, то и дело останавливаясь. Толпа вела себя спокойно, у всех были серьезные сосредоточенные лица. Над головами колыхались флаги, церковные хоругви сверкали на солнце. Казалось, люди впервые осознали значение происходящих событий.
Добравшись до дворца, мы вместе с кортежем, возглавляемым императором и императрицей, проследовали в Николаевский зал, где состоялось торжественное богослужение.
Во время службы я наблюдала за присутствовавшими. И здесь тоже, несмотря на светлые парадные одежды и праздничный вид людей, лица у них были напряженными и серьезными. Руки в длинных белых перчатках нервно комкали носовые платочки, а под широкополыми модными шляпками у многих были покрасневшие от слез глаза. Мужчины глубокомысленно хмурили брови, переминаясь с ноги на ногу, поправляя свои палаши или поглаживая пальцами сияющие на груди ордена.
После окончания молитв и чтения манифеста император и императрица вышли на балкон. Народ на площади опустился на колени, и в тысячи голосов, взволнованно и слаженно, зазвучал национальный гимн.
Долго после этого толпа не могла успокоиться. Всякий раз, как монархи покидали балкон, народ призывал их показаться несмолкавшими криками «ура» и пением «Боже, царя храни». Когда мы с Дмитрием ехали домой, прокладывая путь сквозь толчею, тысячи глаз смотрели на нас с симпатией, а я уже не сдерживала слез, повсюду нас встречали улыбками.
Россия, провожавшая на фронт свои первые полки, была охвачена возвышенным патриотизмом, в чем сомневаться не приходилось. Чувство национальной преданности, национального единения, было искренним. Это ощущалось повсюду. Беспорядки на фабриках, которые вспыхнули в начале июля, прекратились, как только была объявлена мобилизация; политические деятели всех партий записывались в различные военные и вспомогательные организации. На моей памяти то был единственный раз, когда русские, отставив в сторону все споры и разногласия, деятельно и энергично сосредоточились на общих задачах. Неопределенность цели — одна из наших национальных характерных черт — в тот момент исчезла.
Накануне отъезда кавалергардов на фронт прошло богослужение на площади перед собором, где был выстроен полк. Было больно и грустно видеть эти сплоченные ряды стоявших на молитве мужчин в новой походной форме, с фуражками в руках, их лица, такие юные, такие жизнерадостные! Как всегда, лучшие люди страны отправлялись первыми. Где в этом строе будут пробиты первые бреши? Насколько поредеют эти ряды, когда полк вернется с войны?
Все же, несмотря на мою нервозность и глубокую печаль, я вспоминаю, как больно было становиться коленями на булыжную мостовую во время благословения.
Рано утром 4 августа, в день отъезда, в домашней церкви бывшего дворца дяди Сергея на Невском проспекте, где мы теперь жили, по нашему приглашению собралось множество людей; я и Дмитрий причастились. В церкви не было окон, она освещалась лампадами, горящими перед иконами, и свечами в высоких подсвечниках. После службы мы позавтракали вместе с четой Леймингов в бывшем кабинете дяди Сергея, который я теперь использовала как гостиную. Мы молчали. Дмитрий сидел на кушетке, обняв за шею свою коричневую лайку Палашу.
Когда настало время отъезда, мы с Дмитрием сели рядышком в коляску. Все служащие дворца вышли провожать нас. По щекам кучера катились слезы, он знал нас с детства и учил править лошадьми.
Мы поехали в казармы кавалергардского полка. В казарменном дворе за железной оградой царила форменная неразбериха. Везде сновали солдаты, офицеры отдавали приказы, оседланные лошади нервничали и ржали.
Дмитрий присоединился к своему эскадрону. По его просьбе я осталась ждать в коляске. «Ты можешь ехать рядом с полком по пути нашего следования к вокзалу», — сказал он.
Ждать пришлось долго, но вот, наконец, суматоха сборов кончилась, полк покинул казарму. Мы ехали с черепашьей скоростью, кучер сдерживал серых в яблоках лошадей, стараясь держаться подле эскадрона Дмитрия.
На вокзале полк грузился в вагоны. Поезд стоял на боковом пути у товарной платформы. Несколько офицерских жен и я держались в сторонке от происходившей сумятицы. Нам не оставалось ничего иного, кроме как стоять так и улыбаться, наблюдая за посадкой. Дмитрий и другие офицеры постоянно подходили к нам, но, несмотря на старания казаться бодрыми, чувствовалось, насколько все напряжены. Было тягостное молчание, полные печали взгляды, судорожные пожатия рук. Женщины глотали слезы. В глазах мужчин светилась нежность, которую они не пытались скрывать. Я неотступно думала: «Быть может, я вижу его в последний раз».
