— Это дураки из дурдома, — пояснили мне бывалые зеки.
Я снова посмотрел в окно. Это была правда. Несомненно, по двору гуляли психически больные люди. Они не разговаривали друг с другом, но нелепо жестикулировали или вдруг останавливались и надолго замирали в одном положении. Лица их были серо-землистого цвета, а под глазами висели мешки. Вид их говорил о полной безысходности…
У меня было впечатление, что я заглянул в царство Аида. Долгое время потом вспоминалась мне эта картина, пока я сам не стал одним из них.
Глава 26. Лефортовская политическая тюрьма
В Москве меня сперва привезли в уголовную тюрьму — Бутырки, продержали ночь в камере, похожей на телефонную будку, а наутро вызвали «с вещами». Дежурный офицер, похожий на бабу, гадким, слащавым голосом проговорил:
— Миленький, ведь не туда ты приехал! (Как будто я сам выбирал, куда мне ехать!) — и добавил: — Сейчас мы свезем тебя в Лефортово!
Надзиратель вывел меня во двор, где стояла машина скорой помощи и велел залезть внутрь. Внутри оказалась самая обыкновенная камера для перевозки заключенных. Матовые стекла не позволяли ни мне видеть куда мы едем, ни прохожим заглядывать внутрь машины. Конечно, прохожие думали, что это — обыкновенная «скорая помощь», а либеральные западные корреспонденты, увидев на улицах множество карет скорой помощи, еще и восторгались «преимуществами советского здравоохранения». Когда машина свернула в какие-то переулки, а потом остановилась, я догадался, что мы приехали в Лефортовскую тюрьму.
Лефортово — главная политическая тюрьма СССР. Никто в СССР, ни грузчик, ни секретарь ЦК КПСС не застрахованы от этой тюрьмы. Многие побывавшие в Лефортово никогда больше не увидели свободы. Другие вышли на свободу, но вряд ли найдутся хотя бы два человека, которые вынесли оттуда совершенно одинаковые впечатления. Меня, например, поразила процедура обыска. Меня завели в отдельную комнату, где специалисты приступили к делу. А специалисты в Лефортово
— узкие. Одна женщина сделала обыск у меня во рту, проговорив предварительно: «Откройте рот, я посмотрю нет ли у вас ангины?» Ее сменила другая женщина, которая сказала «Раздвиньте ягодицы, я посмотрю, нет ли у вас геморроя?»
Для производства обыска в карманах тоже был вызван особый «специалист». Заодно, он срезал у меня на брюках металлический крючок и хотел было также срезать металлическую застежку на босоножках. Я еле-еле отстоял, сказав, что без застежки невозможно носить босоножки. Затем меня повели в баню, где я мылся один, после бани — в камеру.
Сперва мы шли служебным коридором, где камер не было, зато стояли большие биллиарды, на которых играли резервные надзиратели. Это были надзиратели не при исполнении служебных обязанностей, но всегда и ко всему готовые. Когда мы вышли на главный коридор, то шум наших шагов совсем пропал. Все полы оказались застланными коврами. Только в Лефортово я понял, почему в Советском Союзе не хватает ковров для населения. За дефицитными коврами советские люди записываются в очередь, а потом годами, если только не десятилетиями, ходят отмечаться. Инвалиды Отечественной войны теперь, спустя 35 лет после окончания войны, награждаются правом… купить вне очереди один ковер! А дефицит ковров объясняется, оказывается, просто: все ковры идут на застилку коридоров главной политической тюрьмы СССР! Благодаря этим коврам тишина в тюрьме — могильная.
Неслышно ступая по коврам, меня вели по коридору два надзирателя — два молодых, высоких, красивых парня (очевидно, олицетворявших собою «молодость, красоту и крепость советского государственного строя») в отлично сидящей на них чекистской форме.
Надзиратели делали что-то непонятное: они цокали языками и щелкали пальцами рук. Вскоре я догадался, что таким образом они давали знать надзирателю-регулировщику о приближении заключенного. Регулировщик стоял в том месте, где коридор разветвлялся на две части.
Одну руку с флажком он поднял вверх, а другой рукой, тоже с флажком, молча указывал в какое из двух ответвлений коридора нам надо следовать. Поднятая рука, очевидно, запрещала выводить из камер других заключенных, чтобы мы не встретились.
Меня закрыли в одну из камер, находившуюся в левом ответвлении коридора первого этажа. В камере оказалось две койки: одна из них пустая. На стене висел календарь, на котором карандашом было вычеркнуто 8 дней вплоть до сегодняшнего числа, а сверху написано «голодовка».
Окно в камере не было схвачено железной решеткой, но имело очень толстые матовые стекла. Батарея парового отопления находилась внутри деревянного каркаса. Кроме койки в камере имелся стол и книжная полка, прибитая к стене. В углу находился унитаз, закрытый фанерной дощечкой, и умывальник. На столе были чайник, миска, кружка и ложка.
Осмотрев все это, я сел и задумался. «Недаром меня привезли в эту „тюрьму для избранных“, от которой не отказываются ни министры, ни маршалы. Мне предстоит долгое и тяжелое тюремное заключение, — думал я. — Если я не найду для себя цели, которая бы захватила меня целиком, и выполнение которой возможно в тюрьме, я пропал. Я или сойду с ума, или у меня произойдет распад личности!»
Собственно говоря, я уже имел цель. Мне предстояло только сформулировать ее таким образом, чтобы она оказалась выполнимой в тюремных условиях. Я встал и начал ходить по камере. Я всегда хожу, когда думаю. Расхаживая по камере, я то и дело замечал, как открывался глазок в двери и надзиратель наблюдал за мной. Это только подстегивало меня. Наконец, я сформулировал проблемы, решить которые я обязался самому себе за время тюремного заключения. Вот, главные из них:
Обобщить все свои мысли о Боге.
Сделать анализ ошибок, приведших к неудаче двух моих попыток побега из СССР и выработать технические, организационные и психологические принципы, которые бы обеспечили успех новой попытки побега, как только я выйду из тюрьмы.
Найти новый, эффективный, ведущий к неизбежной победе, принцип борьбы против коммунизма.
Обобщить все свои мысли по женскому вопросу и другим крупным вопросам внутренней политики.
Но отключиться от действительности надолго было невозможно. Лефортово часто напоминало о себе. Когда стемнело, кормушка в моей камере открылась и надзиратель шепотом скомандовал: «Ужинать!» Я подошел к кормушке и увидел рядом с надзирателем человека в белой куртке и рядом с ним — тележку, на которой стояли кастрюли. Я протянул свою миску и человек молча положил в нее пару картошин и кусок селедки. Потом я протянул ему чайник и он налил мне чаю. Сейчас уже не помню насчет сахара. После того, как я поел и вымыл посуду холодной водой, наступило тягостное вечернее время, когда уже хочется спать, но еще не ложишься, чтобы не просыпаться ночью.
