— За Богом — молитва, а за царем — служба не пропадает…
— Да, да… это ты верно…
Самойлову медаль поднесена была управлявшим тогда театрами бароном Кюстером перед началом юбилейного спектакля.
— Поздравляю с монаршею милостью! — сказал Кюстер.
Василий Васильевич молча взял футляр из рук директора и положил на стол.
Такое равнодушие артиста смутило барона, и он заметил Самойлову:
— Вы бы надели ее!
— Я знаю, что мне с ней делать!
Видя, что юбиляр не в духе, барон поспешил ретироваться, а Самойлов так и не дотронулся до царского подарка. Бриллиантовый значок от публики он носил постоянно, этой же медали я никогда на нем не видывал…
Василий Васильевич вообще был груб и заносчив. Даже шутки и остроты его всегда отзывались дерзостью, глубоко оскорблявшей того, на кого они направлялись. Его манера обращения со всеми была важная и гордая, он постоянно держал себя неприступным и ни к кому из закулисных товарищей не питал особенной приязни: для него все одинаково были ничтожны и недостойны его внимания. Такое страшное самолюбие и такое громадное почтете к самому себе развила в нем чрезмерная похвала публики. Разумеется, не на всех так действуют успехи, но для таких, как Самойлов, эгоистичных и до болезненности самомнящих, они являются положительным злом, коверкающим нравы окружающей среды и разрушающим добрые товарищеские отношения целой корпорации…
Вот образцы острот Василия Васильевича.
Капельмейстер Александринского театра Виктор Матвеевич Кажинский в каком-то жарком разговоре с Самойловым сказал:
— Клянусь тебе честью!
— Чем ты мне клянешься? — насмешливо переспросил Василий Васильевич.
— Честью.
— Да разве у вас, поляков, есть честь?
Кажинский вспыхнул:
— Даже больше, больше чем следует есть: порасчесть, так на вас, русских, хватить…
— Как же честь у вас, по-польски, зовется?
— Гонор.
— Ну, вот тебе и доказательство. Гонор — слово латинское, самобытного же польского слова вы не имеете… «Честь» у вас чужая, а своей собственной нет…
Режиссер Куликов, выходя как-то с репетиции вместе с Самойловым, с которым одно время он был в сильно натянутых отношениях, обратил внимание на «собственный» экипаж, стоявший вместе с казенными каретами.
— Чей это?— обратился Николай Иванович к капельдинеру.
— Господина Самойлова, — ответил тот.
— Вот как! Лошадок завели! — иронически сквозь зубы процедил Куликов.
— Да-с, мой! — задорно отозвался Василий Васильевич, до слуха которого долетели слова режиссера. — А вам что за дело?
— Так, кстати… Как будто вам не к лицу в собственных экипажах разъезжать.
— Значит, так же как и вам не к лицу свободно разгуливать.
— Что вы хотите этим сказать?
— То, что вам не к лицу ходить без кандалов.
Вскоре после своей отставки, Василий Васильевич встретился в клубе художников с актером N., который в некоторых ролях пытался заменить его, но, разумеется, безуспешно.
— Как живете? — спросил Самойлов.
— Грустим, — ответил N.
— Что так?
— Ваша отставка произвела на всех нас удручающее впечатление.
— Ну? Будто бы?
— Честное слово! Вся сцена по вас грустить…
— Ах, передайте сцене, что я тоже грущу за нее, потому что на ней остались вы!
Самойлов почему-то терпеть не мог литераторов. Один только недавно умерший Дм. Дм. Минаев пользовался его симпатией.
— Ну, этот еще ничего! — говорил про него Василий Васильевич. — Это человек большого ума и дарования, кроме того, я люблю его за хороший нрав, а остальные все ничтожные люди…
Когда его просили принять участие в вечере, устраиваемом в пользу «литературного фонда», он раскричался:
— Ни за что! Чтобы я стал участвовать для этих разбойников, — никогда!… Лучше и не просите, пальцем не пошевельну для литературных людишек… Видеть не могу я этих писак противных…
В силу чего Самойлов питал такую ненависть к представителям литературы, — решить довольно трудно. Во все время его сценической деятельности писатели были самыми искренними его поклонниками, газеты и журналы постоянно отзывались о нем с энтузиазмом, драматурги подлаживались под его тон и делали в своих пьесах угодные ему роли, — все это, по-видимому, должно было бы служить прочным фундаментом дружбы его с литераторами, между тем, он ненавидел их всей душой. Что бы это значило, для меня осталось тайной…
Часто упоминая в своих воспоминаниях имя своего учителя и товарища Петра Андреевича Каратыгина, я ничего не сказал о нем, как о человеке. Это был замечательный добряк, всеми любимый и уважаемый товарищ. Его все бесконечно любили и, вместе с тем, побаивались попасть ему «на зуб». Он стяжал себе славу незаурядного остряка и каламбуриста. Петр Андреевич был необычайно веселый и интересный собеседник; как бы ни было велико общество, но он всегда завладевал всеобщим вниманием и составлял центр. В нем заключалось несколько дарований: он был хороший актер, прекрасный водевилист (оригинальных и переводных пьес у него около сотни), не дурный стихотворец, искусный художник и превосходный преподаватель драматического искусства. Его бойкие экспромты и меткие эпиграммы памятны многим до сих пор.
Однажды на завтраке у генерала Челищева, когда подали заливного поросенка, Петр Андреевич сказал:
«Ты славно сделал милый мой,
Что в ранней юности скончался,
А то бы вырос ты большой
И той же-б участи дождался».
Молоденькая Асенкова, исполняя роль мальчика-полковника в водевиле «Полковник старых времен», на репетиции по ходу пьесы вынула из ножен саблю и сделала ею честь.
— Что вы делаете?— спросил ее Каратыгин.
— Честь отдаю.
— А что же у вас останется?
Как-то назначены были в один спектакль две пьесы. Одна у Полевого драма «Купец Иголкин», другая Каратыгина— водевиль
«Архивариус». По объявленному порядку спектакля сначала должен был идти «Иголкин», в котором одну из больших ролей играл актер Борецкий, опоздавший к семи часам, то есть к началу представления. Нужно было поднимать занавес, а действующего лица нет. Режиссер Куликов метался в отчаянии по сцене и не знал, кем заменить неисполнительного актера.
— Чего ты сокрушаешься? — спросил его Петр Андреевича
— Да как же, пять минут восьмого, а спектакля нельзя начинать.
— Будем раньше играть «Архивариуса»?
— Никак невозможно, по афише сначала «Иголкин».
— Пустяки! Публика не поймет…
— Как не поймет?
— Да так: при открытии занавеса я сшиваю бумаги иголкой, — зрители и подумают, что это и есть иносказательный Иголкин.
