Как я старался, о, видит бог, как я старался! Еще бы! Я не все знал тогда о вас, но знал уже достаточно. Я знал, например, что еще до революции ваша кинокартина «Дворцовые сумерки» наделал много шума. Доподлинно известно, что когда министр двора барон Фредерике на вопрос государя о вашей фамилии ответил: «Монблан», государь сказал ему: «Ты у меня дошутишься». Я знал, что за годы Советской власти вы дважды отмечали свое шестидесятилетие, и ваш второй юбилей прошел даже с большим триумфом, чем первый.
И сейчас, когда русые мои волосы серебрит уже естественный колер, а вы – я слышал – намереваетесь вскоре в третий раз отмечать свое шестидесятилетие, я шлю вам свои самые лучшие пожелания.
Вы – залог нашей вечной юности. Ведь пока вы с нами, мы, кинолюбы, не более как мальчишки, даже те, кто успел уже покрасоваться в просторном кресле под вызолоченными фанерными цифрами «60».
Примерно те же чувства, что неуклюже высказал только что автор, испытывал и его герой, переступивший порог Главного павильона, где Оскар Леонтьевич осуществлял съемочный период фильма «Наш Фарадей». Иван Иванович не был сценаристом этого фильма – сценарии написал сам Монблан – и появился здесь потому, что Оскар Леонтьевич являлся старейшим членом художественного совета и лично присутствовал на обсуждении одного из вариантов «Надежды». Словом, Иван Иванович недаром здесь появился, как ему справедливо представлялось.
Наш герой, прежде чем войти в павильон, проявил абсолютное понимание съемочной процедуры. Он терпеливо дождался, когда на стене, у гигантских, обитых кровельным железом ворот павильона погасла треугольная светящаяся надпись «Тихо – съемка» и только железная стена слегка раздвинулась, ловко протиснулся в ущелье, шепнув дежурной привратнице: «К Монблану по творческим...» и, петляя в нагромождении декораций, счастливо вышел на свет прямо к месту съемки.
Осветители, повинуясь повелительным жестам оператора, перетаскивали приборы.
Режиссера Иван Иванович определил сразу по знаменитому матадорскому берету. Монблан помещался в парусиновом шезлонге в тени кинокамеры и ритмично похрапывал.
Иван Иванович вышел на режиссера сзади и по этой причине не видел лица Оскара Леонтьевича, а наблюдал под залихватски загнутым беретом только заросшее каким-то диким мхом большое ухо. И с этим мохнатым ухом Распятин по-солдатски, весело и громко, поздоровался:
– Здравия желаю, Оскар Леонтьевич! Монблан пробудился от сна так мгновенно и так живо повернулся на голос, что создалось впечатление, будто он вовсе не спал, а притворялся спящим. Хотя досконально изучившие режиссера старые сотрудники клялись, что он в такие моменты спит и даже видит сны.
– Оу! – приветливо вскричал Оскар Леонтьевич, растопыривая руки, в одной из которых держал тросточку, увенчанную змеиной головкой – подарок Веры Холодной. – Здравствуйте, дорррогой! Очень рррад! Прррошу! – и весело раскатывая «р», вывернул свободную ладонь, указывая на пустое место рядом с собой, как бы предлагая Ивану Ивановичу сюда немедленно садиться.
– Нюся! Ко мне!!! Сюда!!!! – тут же еще громче закричал режиссер, словно он провалился в трясину и сейчас же погибнет, если ему не протянут руку помощи.
Нюся – немолодая женщина на быстрых тонких ножках и с кукольно – хорошеньким лицом в мелких морщинках отделилась от группы загримированных актеров и устремилась на зов.
– Нюся, – сказал ей Оскар Леонтьевич, несколько успокаиваясь. – Нам, наконец, прислали нового практиканта. Прошу любить и жаловать.
И улыбнувшись Ивану Ивановичу, прокурлыкал по-голубиному:
– Дерзайте, дорррогой... – при этом глаза Оскара Леонтьевича за стеклами очков увлажнились как бы слезами умиления. Иван Иванович вовсе не собирался дерзать и при таком внезапном предложении стушевался.
Нюся, метнув на Ивана Ивановича оценивающий взгляд и, очевидно, сразу сообразив, что он не похож на практиканта, спрятала личико под кровлю лихого берета и зашелестела оттуда неразборчивым шепотком.
– А? Что? Кого? – громко переспрашивал Оскар Леонтьевич постепенно багровея под действием Нюсиного шелестения.
Простите, голубчик, – упавшим голосом обратился он к Ивану Ивановичу, отстраняясь от Нюси и блеклыми зрачками разглядывая Ивана Ивановича поверх сползшей на кончик носа тяжелой оправы. – Простите, родной. Я вас перепутал... – игриво хмыкнул, прыснув пухлыми, младенчески пунцовыми губами; тростью, змеиной ее головкой подсадил повыше оправу и вдруг, грозно нахмурившись, вопросил:
– Вы от Сергея Михайловича? Мы с ним не виделись после премьеры второй серии «Пляски опричников». Как его драгоценное здоровье?
Ивану Ивановичу следовало бы сказать, что он вовсе не о Сергея Михайловича, что Сергея Михайловича давно нет на свете и хотя бы поэтому ни о каком здоровье творца «Пляски опричников» речи быть не может, но сквозь задымленные стекла очков Монблана на Распятина недвусмысленно глядело само неумолимое время, и несчастный Иван Иванович сказал слова, которые потом не мог себе простить.
– Спасибо, здоровье хорошее! – вот эти постыдные слова Ивана Ивановича.
Трудно предположить, чем бы завершился так нестандартно начатый диалог, если бы к шезлонгу режиссера не подошел главный актер фильма «Наш Фарадей». Портретное сходство актера с Фарадеем, очевидно, было изумительным, иначе, – подумал Иван Иванович, – зачем было залепливать живое лицо искусно сделанной резиновой маской, частично захватывающей даже уши.
– Что тебе, Федя, дорррогой? – грудным воркующим тембром отнесся Оскар Леонтьевич к актеру.
– Я – Коля, – сказал актер, дергая коленкой. – Мне сейчас Нюся дала новый текст. Его языком не провернешь. Я этот текст говорить не стану.
– Не станешь?! – возопил Оскар Леонтьевич, воздев кверху руки вместе со змеиной головкой. – Да это же любимые слова Фарадея. Мы их всю ночь сочиняли... вместе с консультантом, – и почему-то ткнул пальцем в Ивана Ивановича.
Живые глаза актера проследили палец и загорелись лютой ненавистью в прорезях резиновой маски.
– Я вашего консультанта... – прохрипел актер.
– Этого еще не хватало, – струхнул Распятин.
– Говорить не стану... – страшным шепотом продолжил актер.
– Молодец, э-э, Андрюша, – Монблан неожиданно обнял актера. – Не станешь и не надо, – и расслабленно завалился в шезлонг. – Фарадей молчит – это тоже интересно.
– Кого ждем, сами себя задерживаем! – раздался женский голос из группы актеров. – Давайте репетировать!
– На место, Коля, соберись. Ты уже больше не Коля – ты Фарадей! Фарадей! Фарадей! – И взмахнув тростью, трубно пропел: – Внимание! Репетиция, одновременно съемка!
