История этой машины относится ко времени нашего отхода из Каменской. Фанатически влюбленный в технику, Лещенко ни за что не хотел расстаться с автомобилем, вернее, с его останками. Измятый, исковерканный кузов, разбитый мотор — вот все, что сохранилось от прежнего «мерседеса». Но надеяться на лучшее не приходилось, и Лещенко задумал восстановить машину во что бы то ни стало. Привязав ее к арбе, запряженной парой волов, водитель толкал этот жалкий скелет от Каменской до Морозовской, где и собрал его с грехом пополам. Правда, не хватало одного колеса. Находчивый Лещенко и тут вышел из положения — сшил из кожи подобие круга, набил его шерстью, тряпьем и — колесо готово!
На заднем сидении соорудили дощатый помост, на нем закрепили пулемет, положили ящики для лент, а сверху (чтобы не особенно допекало солнце) натянули парусиновый тент.
И вот это неуклюжее на вид сооружение, оставляя за собой густо-сизый след дыма и пыли, покатило за отходившими войсками. Скорость его не ахти какая, защиты от пуль, осколков — никакой, зато уж сектор обстрела превосходный — тело пулемета вращалось по круговой, и это позволяло сеять свинцом на все четыре стороны. А то, что неказист на вид, сбит из дерева и накрыт холстом — неважно. Ведь противнику все равно не видно издалека.
Бойцы, первыми заметившие на дороге эту машину, от души расхохотались и тут же окрестили метким словцом «голодранец». Скептически относились к затее Лещенко и его товарищи. Однако в первом же бою самодельный броневик положил на землю около ста беляков, помог отбить одну из сильнейших атак.
Как ни странно, но при одном появлении на позициях «голодранца» солдаты противника не выдерживали и пускались наутек: то ли сила свинца приводила их в чувство, то ли пугал один вид машины, которой они не видели до сих пор (белоказачья конница вообще боялась броневиков). Так или иначе, а насмешки смолкли, и самодельный броневик молчаливо признали за грозное оружие. Сколько впоследствии славных дел совершил его расчет! Случалось, тот или иной командир батальона, попав в тяжелое положение, звонил или присылал в штаб полка красноармейца с запиской: «Прошу «голодранца», а то лезут казаки тучей».
И старенькая, собранная по винтику, латаная-перелатанная машина, изрешеченная пулями, осколками, мчалась туда, где нависла опасность, колесила по степи, сея смерть среди белогвардейцев.
После неудавшейся кавалерийской атаки в лоб, командование противника бросило около двух конных полков в обход наших флангов. Главный удар они по-прежнему наносили на участке Морозовского полка, занимавшего возвышенность на подступах к Кривомузинской. Создалось крайне тяжелое положение: красноармейцы выбились из сил, раненые, наспех сделав перевязку, продолжали отстреливаться. Поднявшееся в зенит солнце палит немилосердно, нет воды, и доставлять ее некогда.
Пьяные, обозленные неудачей белоказаки лезут на окопы как одержимые. Их становится все больше и больше. Подошли свежие подкрепления, и Анисим Харченко с тоской смотрит туда, где находятся тылы, где потные, усталые люди спешат уложить последний камень в долгожданный мост. В эту минуту ему кажется, что можно без ущерба для дела снять — найти где угодно! — десяток-другой бойцов и прислать ему на подмогу. Ведь еще атака, другая и — не выдержат люди, попятятся. Есть же предел силам человеческим! Положив полевую сумку на колени, он бегло бросает каракули на грязный клочок бумаги: «Братуха, помоги, а то крышка. Анисим».
Его родной брат Николай Васильевич Харченко — командующий всеми Морозовско-Донецкими войсками находился в это время в полуверсте от окопов, на кургане. Получив записку, пробежал ее глазами, в волнении сдвинул на затылок фуражку, кинул к глазам бинокль. Но и без бинокля видно — в расположении батальона Анисима творится что-то невообразимое. Отсюда, с кургана, все кажется какой-то нелепой игрой: люди бестолково мечутся по выжженному полю, над желтой мережкой окопов то часто пыхают сиреневые дымки залпов, то неожиданно, словно из-под земли, появляются из траншеи фигурки и бегут, бегут куда-то, размахивая руками, сверкая штыками. Он-то понимал, что это значит. Но чем же помочь? Нечем. Все уже брошено в бой. И отказать нельзя: если уж Анисим запросил помощи — значит, у него худо.
Николай Васильевич решает направить на помощь оставшуюся при штабе роту молодых бойцов. Она сформирована из добровольцев. В бой их не пускали, а просто считали учебной командой. Но теперь дошла очередь и до них.
Анисим еще издали заметил, кто идет ему на помощь, и в отчаянии махнул рукой: «Лучше бы не присылал!»
Испуганно озираясь, кланяясь каждой пуле, они гурьбой вывалили из ближней балочки и, увидев окопы, направились к ним.
— В цепь, рассредоточиться... перебежками! — распоряжался Харченко.
Подбежал к передним, оглядел бегло, и сжалось сердце щемящей жалостью: «Народ необстрелянный».
Прибывшему пополнению приказал залечь в стороне, а сам побежал к окопам — решил обойтись своими силами — будь что будет.
К обеду бой достиг наивысшего напряжения. Левый фланг Морозовского полка стал отходить. Туда немедленно прибыли Ворошилов, Щаденко, Руднев. Подоспела вызванная через Дон кавалерия — три эскадрона во главе с командиром кавполка Исаем Дербенцевым. Он с ходу повел конников в атаку и восстановил положение.
Лишь к глубокой ночи стихли тяжкие отзвуки перестрелки. Люди, измотанные вконец, истомленные жаждой, исколотые, раненые, оглохшие, забылись тяжким сном — падали наземь там, где застал их конец дела, и мгновенно засыпали.
Пластами лежали у душных, пропитанных пороховым дымом окопов, валялись в одиночку на истоптанной, примятой полыни, у пулеметов. Метались в страшном бреду, скрипели зубами, рвали в судорогах задубелыми от винтовок ладонями жухлую степную траву и во сне бросались в атаку, стреляли, кололи.
А между бойцами, словно призрачные тени, ходили полусонные командиры — больше некого ставить на посты.
Ночь не принесла прохлады, и земля по-прежнему дышала зноем, духотой. Изредка колыхнет из низины легкий ветерок-степняк, гоня по простору тошнотный запах успевших разложиться трупов, горечь припаленной солнцем полыни, увядших трав.
Подошел Анисим Харченко, пробасил осипшим горлом:
— Ваня, давай хоть пару пулеметов выдвинем туда, — указал в сторону белоказаков, — а то вырежут подлецы. В темноте с трудом нашел, растолкал одного из пулеметчиков, вывел его вместе с пулеметом вперед окопов метров на двести. За второй лег сам.
Только чуть-чуть забрезжил рассвет — снова закипел бой. И опять до поздней ночи. Четверо суток длилась эта тяжелая борьба. Стонала от орудийных залпов земля, полнилась отчаянными людскими криками степь, по двенадцати — семнадцати раз лезли в атаку белоказаки.
