— Как фамилия?
— Долина. Агафья Долина.
— На собрании была?
— Ага.
— Знала, что сегодня надо идти косить камыш?
— Ага.
— Почему не пошла? Или тебе общее собрание не указ?
— Почему не пошла, говоришь? — переспросила она, и губы у нее вдруг задрожали. — Значит, заинтересовались мной? Нужна стала мерзлый камыш косить. А сдохла бы я сегодня — и никто б не пришел. У меня вон четверо. И от мужика никаких известий. Должно, погиб. Стало быть, сироты. А я дрова из лесу на себе вожу. Был амбар во дворе — стопили. Мужик перед войной лесу на новую избу наготовил — и его сожгли. Сколько за председателем ходила, слезами плакала, в ноги ему кланялась — дай лошадь дров привезти. А он за сиськи меня лапает. Дала ему по морде. И вот дрова на себе таскаю. Хлеба второй месяц не едим. Картошка кончается. Все лето на траве просидели. С утра погоню ребятишек в лес. Они там понаедятся всякой зелени. Пучит им животы, по ночам блюют, а все-таки исть не просят. Пучки варила. А сейчас что сварю? Снегом их не прокормишь. Продать нечего. Чем мне своим детишкам голодные рты затыкать?.. — последние слова она договорила шепотом и, обессилев, села.
Никто не произнес ни слова.
Постояли, постояли и по знаку Синельникова молча вышли во двор.
— Слушай, Борька. — Степан схватил приятеля за рукав. — Боевое поручение. Чтобы к вечеру у нее были дрова и хотя бы пара мешков картошки. Понимаешь? Ни перед чем не отступай. Действуй.
— Добро….
5.
К полудню у озера собралась добрая половина колхозников. Вскоре туда подошли и Синельников с Новожиловой. Они побывали почти во всех домах. Много горя увидели. Но рядом с людьми, примятыми нуждой и отчаянием, были и такие, кто за тяжелым вздохом и грубостью прятали сытое, тупое равнодушие.
Особенно поразил Степана разговор с Клоповым. Они встретились у калитки его дома. Кузнец, дымя трубочкой, на ходу застегивал пуговицы полушубка. На плече у него — деревянные вилы-тройчатки.
— Доброго здоровьица, — первым поздоровался он, дотронувшись рукавицей до шапки.
— Здравствуйте, Артем Климентьевич, — сухо ответила Новожилова. — Далеко ли?
— На сенокос. — Клопов насмешливо прищурился, а его трубочка вдруг затрещала, застреляла искрами. Он фыркнул коротким широким носом. — На покос спешу, товарищ парторг и товарищ уполномоченный.
— Здорово вы спешите. — Степан осуждающе посмотрел на кузнеца. — Скоро обед, а вы никак не расчухаетесь.
— Промежду прочим, товарищ уполномоченный, вы напрасно на меня волком глядите. — Щеки кузнеца стали как каленый кирпич. — Я нынче поране вас поднялся. Бабам косы наладил да отбил.
— Он человек новый. Откуда ему знать, что вы кузнец? — вступилась Новожилова за Степана.
— То-то и беда, — укоризненно заговорил Клопов, и его трубочка засвистела, вбирая в себя морозный воздух, а из широких волосатых ноздрей повалили клубы дыма. — То-то и беда, что вы все норовите нахрапом взять. С разбегу, значит, раз-два — и в дамки. Был у меня сегодня ваш товарищ. Приставил нож к горлу — давай мешок картошки детям-сиротам, и все..
— Какой нож? — встревожился Степан.
— Это присловье такое. А вообще-то силком выгреб из голбца пять ведер картошки и увез. Вчера вы сено силком отнимали, сегодня — картошку. А завтра за рубахой придете? Где тут закон? Разве Совецкая власть так учит к мужику относиться?
— Постыдился бы, Артем Климентьевич, жалиться. У тебя этой картошки две ямы засыпано. Сколь добра на нее повыменивал.
— Ты на мое добро не зарься. — Он вынул из зубов трубочку, выбил ее о древко вил. — Оно не краденое и не по наследству досталось. Своим хребтом заработал. Стало быть, моя собственность. И нету законов, чтобы силой отымать.
— Твоя сноха за все лето не более двух недель на колхоз работала. Все на своем огороде, — не уступала Новожилова.
— Огород ее кормит, на ём и робит. Хватит и того, что я на колхоз задарма спину гну. В мои годы старики на печи лежат, а я с кувалдой нянькаюсь.
— Значит, так, — закипятился Степан. — Идет война — тебе наплевать. Колхоз без рабочих рук задыхается — тоже наплевать. Скот общественный дохнет — твоя хата с краю. Ребятишки, дети солдатские, голодуют — пусть. Лишь бы твою собственность не трогали. Ах ты, жук навозный!
— Ты за оскорбление ответишь! Не думай, что на тебя управы не сыщется. А войну не я придумал. И меня она не обошла. Мой сын с первого дня воюет…
— Где он воюет? — подскочила к кузнецу Новожилова. — Где? Второй год по тылам околачивается. То в училище, то на курсах, то в резерве да в запасе. И думаешь — не знаем почему? Твоими денежками да посылочками откупается. Такой же шкурник, как и ты. Мой мужик, небось, не попал в запасной. В июне призвали, а в августе — похоронная. А твой сынок… Молчал бы уж… И сам ты на народной нужде наживаешься. Погоди! Вернутся фронтовики, они и с тебя, и с твоего сына, и с твоей гладкозадой снохи спросят.
— Вы на меня не орите. — Руки Клопова дрожали. Он с силой всадил вилы в снег. Пригнул голову. И такая злоба загорелась в его глазах, что Степан инстинктивно сжал кулаки. Кузнец отступил на шаг, глухо заворчал. — Унтера какие. Плевал на вас. — Оскалил в кривой улыбке крупные желтые зубы, плюнул под ноги. — Поняли? И больше ко мне не суйтесь. Я к вашей кузнице и не подойду. Сама становись к наковальне, а этот, — кивок в сторону Степана, — пущай тебе меха раздувает. Ха-ха-ха. — Вырвал вилы из сугроба, повернулся и исчез за калиткой своего двора.
Степан рванулся было за ним, да Новожилова схватила его за рукав.
— Постой, куда ты? Этого паразита не перевоспитаешь. Только кровь себе попортишь. Идем на озеро.
6.
Поначалу вся эта затея с косьбой камыша на морозе казалась людям дикой и бессмысленной. Сгрудившись плотной кучкой, они стояли почти по колено в снегу и, щурясь от морозного ветра, с унылым безразличием смотрели на распластавшуюся перед ними впалую равнину застывшего озера. Посреди него снег нетронутой, слепящей глаза белизны, но чем ближе к берегу, тем мутнее становился снеговой покров. Это от камыша. Он торчал из-под снега одинокими, нацеленными в небо стрелами, выглядывал запутанными, встопорщенными вихрами, бугрился седыми космами. Ветер кружил над озером, раскачивал, гнул, ломал проклюнувшиеся из-под снега камышины.
— Вот луг так луг, язви его, — послышался стариковский голос, — отродясь такого не кашивал.
— Нужда научит калачики печь…
— Век бы не едать таких калачей…
— Давайте хоть что-нибудь робить, совсем околела, — предложила заведующая фермой, зябко пряча руки в зеленую солдатскую телогрейку.
