Тропа взбиралась вверх по тесному ущелью, становясь все круче и круче. Вскоре она превратилась в ступеньки из плоских камней. Черные дремучие старики с лукавыми глазенками, зеленые заросли, чистейший, холодный воздух, громадные вздымающиеся к небу скалы, брошенные избушки с низкими крышами из плоских каменных плит.
За каждым поворотом я ожидал увидеть первые постройки Маланы. Знали бы мы, что самое трудное впереди, сделали бы продолжительный привал, но вместо этого стали невольно торопиться.
Вдруг тропа резко свернула от реки влево и поползла гигантскими уступами вверх по отвесному склону. Я думал, что это последние метры пути, но, как оказалось, это было только начало. С рюкзаком, теперь кажущимся неимоверно тяжелым, я преодолел полсотни высоких уступов-ступеней, поднявшись над рекой метров на тридцать. Выбившись из сил, я присел и дождался Кашкета, пыхтевшего как паровоз, и кашляющего, как туберкулезник. Сев рядом, он тут же закурил, разразившись уж совсем нечеловеческим кашлем. Обнадежили друг друга предположением, что почти дошли, и снова двинулись вверх.
С каждой ступенькой вид на ущелье, по которому шли пару часов назад, открывался все больше и больше. Вдалеке, почти на горизонте, можно было разглядеть волосок асфальтовой дороги, который начинался за пятнышком дамбы. Я поминутно поднимал голову и смотрел вверх в надежде отыскать какой-нибудь признак этой чертовой деревни, но из-за отвесного склона не видел ничего дальше нескольких метров.
Проклятая тропинка и не думала заканчиваться; издеваясь, она подсовывала нам все новые препятствия. Кашкет отстал, и я видел его метрах в ста внизу. Стало заметно холоднее и светлее, чувствовалось, что хоть медленно, но верно мы приближаемся к вершине. Справа и слева, далеко вверху искрились снежные макушки, на которых теперь можно было разглядеть ели, покрытые шапками снега. Я порядком вспотел, но стоило остановиться, начинал дрожать от холода. Преодолев еще метров пятьсот отвесного подъема, готовый упасть замертво, я услышал блеянье коз и заметил пастухов, которые курили, сидя на корточках, и наблюдали за нашими потугами.
Осилив еще десяток ступеней, я оглянулся на затянутую тучами долину. Собирался дождь. Добравшись до пастухов, я увидел два домика, ошибочно приняв их за начало деревни. Пастухи, двое стариков и двое подростков, подошли ко мне и набросились с вопросами, которых я не понимал и не имел сил на них ответить. Отдышавшись и отплевавшись, я попытался разузнать – это ли Малана… Не говоря ни слова по-английски и тыкая пальцем вверх, они дали понять, что деревня где-то выше. Меня затрясло…
Так началось наше знакомство с местными «недотрогами» – я протягивал им сигареты, но они не брали, – вот бред, думал я, просят сигареты, а даешь – не берут!? Тут я заметил, что дед делает мне знаки руками, будто показывая, какого маленького роста его внук. Сообразив, в чем дело, я положил сигарету на камень, и только тогда он подобрал ее. Сначала дед, а потом и подростки расстреляли таким образом всю пачку сигарет. Как выяснилось позднее, любой физический контакт с человеком не из Маланы – табу.
Тучи завесили небо, и пошел град, величиной с клюкву в сахаре, вот уж к чему я был совсем не готов. Почва под ногами превратилась в глинистую жижу, видимо, еще ночью тут лежал снег. Наконец, Кашкет нагнал меня, и я смог переодеться, точнее – намотать на себя все, что было. Предложив не ждать друг друга, мы договорились встретиться в деревне. Тропа шла все выше и выше, казалось, что я уже в поднебесье. Теперь все чаще встречалось местное население, то пара горцев около костра, то несколько дровосеков, то напуганные тетки с охапками хвороста за спиной. Я буквально плыл в жиже, как где-нибудь в далекой русской деревне по весенней распутице, только вместо сапог на мне были мокрые кеды. Град превратился в снег, и вскоре я уже оказался по колено в сугробах.
Незаметно из метели выплыли первые дома деревни. Двухэтажные деревянные домики с галереями по периметру второго этажа чем-то напоминали древнерусские терема, только крыши были не драночные, а из «каменной черепицы». Вдоль стен высились поленницы дров, а галереи были сплошь увешаны сохнущими пестрыми тряпками. Встречающиеся в закоулках маланцы, заметив меня, отпрыгивали на обочину, боясь ненароком коснуться чужака. Это очень забавляло и, нагнав очередного попутчика, я подошел вплотную и громко крикнул – «Намасте!». Горец лениво повернул голову и, с искривившимся в ужасе лицом, будто увидев дьявола, отскочил с тропинки в глубокий снег, и только поняв, что опасность миновала, расплылся в улыбке и прошепелявил «Намаскар»[105].
Грязные улочки между засаленными деревянными срубами, звериные шкуры на стенах, увешанных охотничьими трофеями, рогами и черепами животных, бревна, покрытые древней резьбой, напоминающей руны, груды молитвенных камней, до которых нельзя дотрагиваться, деревянные ткацкие станки, стоящие прямо на улицах, женщины в ярко расшитых одеждах с серебряными украшениями в ушах и ноздрях, с татуировками на лицах; обросшие, как медведи, злые собаки, готовые разорвать любого на части при первом же знаке хозяина – это Малана!
На улице разбушевалась нешуточная метель, и я ускорил шаг насколько хватило сил. Я вскарабкался на холм, там стояло несколько домов и гестхаус с вожделенной раскаленной печкой. Но он оказался наглухо заколочен и мрачно подмигивал из сугробов темными окнами. Я приуныл, представив себе холодную смерть в горах, где и в дверь то постучать не к кому, не осквернив ее своим прикосновением.
И тут, на выступающем из склона утесе, под ветвями огромной сосны, я заметил нескольких горцев, пускающих по кругу чиллам. Кто-то кричал мне сквозь метель, я пошел на голос и, о боги, увидел на пороге маланской избушки белого человека, который дружески призывал меня войти внутрь. По крутой хлипкой лесенке мы поднялись на веранду второго этажа и проникли в единственную теплую комнату в этом строении. На улице было уже темно. В крохотной комнатке было еще темней. Постояв в тесных дверях полминуты, пока глаза не привыкли к темноте, я стал различать детали. В центре, в шаге от меня стояла маленькая печурка, похожая на нашу буржуйку, с упирающейся в крышу тоненькой трубой. Она жарко потрескивала, подмигивая ярким светом сквозь щели дверцы и конфорок, обстановка отсылала к рассказам Шаламова. Слева на матраце у стены возлежал огромный немец с длинными волосами и в очках, назвавшийся Энди, а справа израильтянин, Рафаэль, которому, по его словам, и принадлежал этот дом.
Несмотря на жутковатость этого душного склепа, похожего на опиумную курильню, он показался мне пределом мечтаний – я был мокрый с головы до ног, адски устал и в этот момент невыносимо хотел есть. Я был приятно удивлен гостеприимству Рафаэля. На плохом английском он велел Энди подвинуться, и он тут же протянул мне стакан горячего чая и шоколадку – все, что было так необходимо в эту минуту. Тут, по маланскому обычаю, я заметил у Энди здоровенный чиллам, который у него не задержался и, побывав в руках Рафаэля после ритуальных криков «Бом Булинат!»[106], перешел ко мне как эстафетная палочка, я и не хотел курить после такого подъема, но отказываться не стал, дабы не обидеть хозяина. В Малане чилламу буквально не дают остыть, сразу же забивая его новым содержимым, под радостные крики «Бом Булинат!». Ничего не зная о маланском ритме курения, я вскоре сильно пожалел, что не притворился некурящим. Я уже знал, что парня справа зовут Энди, и что напротив сидит Рафаэль, и более ничего в этот момент знать не хотел. Однако я уже выкурил с ними четыре чиллама и вздрогнул, когда в дверях вырос черный силуэт Кашкета, о котором я, признаюсь, позабыл за этим занятием.
