Я и сейчас без слез и содрогания не могу вспомнить, как меня вводили с часовыми в комнату, где сидела бедная мама. Нам не позволяли даже и подать руки; огромный стол разделял нас; она старалась улыбаться, но глаза невольно выражали скорбь и ужас, когда она увидела меня, с распущенными волосами, смертельно бледную и с большой раной на лбу. На вопрос, который она не смела задать мне, указывая на лоб, я ответила, что это ничего: я не смела сказать, что солдат Изотов в припадке злобы толкнул меня на косяк железной двери, и с тех пор рана не заживала. Если бы мы были одни, я все бы сказала, но здесь, кроме караула, присутствовали прокурор, заведующий бастионом – ужасный Чкони, с часами в руках. На свидание давалось ровно 10 минут, и за две минуты до конца он вскрикивал: «Осталось две минуты!» – чем еще больше расстраивал измученное сердце. И что можно сказать в десять минут в присутствии стольких лиц, враждебно настроенных? Только прокурор после рассказывал, что его нервы не выдерживали моих свиданий с родителями, и он несколько ночей не мог спать. В слезах мы встречались и расставались, поручая друг друга милосердию Божию.
Бедные, дорогие мои родители! Сколько вынесли они оскорблений и горя, ожидая иногда по три часа эти десять минут свидания. Папа вспоминал после, что ни разу меня не видал иначе, как заплаканную. Отца я видела три раза в крепости. В начале моего заключения он заболел от пережитого потрясения, позже, чередуясь с мамой, посещал меня. Как хотелось мне выглядеть более похожей на саму себя. Я умоляла надзирательницу одолжить мне на несколько минут ее карманное зеркальце и две шпильки; причесалась на пробор и всю неделю промывала рану на лбу. Отец мой, всегда сдержанный, ободрял меня в эти несколько минут, и мое сердце трепетало от счастья увидеть его. Отец сказал мне, что мама тоже приехала, что они три часа ждали свидания, но ее не пустили, и она ожидает рядом в комнате, надеясь услышать мой голос. При этих словах Чкони вскочил с места и, захлопывая со всей силой дверь, закричал: «Это еще что, голос слышать! Я вам запрещу свидания за такие проделки!» Отец мой только слегка покраснел, меня же под конвоем увели…
Деньги, которые родители посылали мне, никогда до меня не доходили; лишь самые маленькие суммы шли на покупку чая и сахара, остальное же офицеры – Чкони, комендант и их сотоварищи, некий Новицкий и другие, – все проигрывали. Хуже еще: эти господа во все время моего заключения приставали к родителям и, под угрозой меня убить или изнасиловать, вымогали деньги большими суммами, приезжали иногда к ним вооруженные или же уверяли, что передадут еду или скорее выпустят. Бедные родители отдавали этим мерзавцам все свое последнее, дрожа за мою жизнь. Подобное проделывали они и с родственниками других заключенных. Вот каковы были «начальник» крепости и доверенные Временного правительства!
Повторяю, самое страшное – это были ночи. Три раза ко мне в камеру врывались пьяные солдаты, грозя изнасиловать, и я чудом спасалась от них. Первый раз я встала на колени, прижимая к себе иконку Богоматери, и умоляла во имя моих стариков родителей и их матерей пощадить меня. Они ушли. Второй раз в испуге я кинулась об стену, стучала и кричала. Екатерина Викторовна Сухомлинова слышала меня и тоже кричала, пока не прибежали солдаты из других коридоров… В третий раз приходил один караульный начальник. Я со слезами упросила его, он плюнул на меня и ушел. Наше положение было тем ужаснее, что мы не смели жаловаться; солдаты могли бы отомстить нам; но после последнего случая я все же решилась сказать надзирательнице. Она поговорила со «старшим», и он, кажется, принял меры, чтобы безобразия не повторялись.
Сидела я в камере № 70. Существовали мы не как люди, а как номера, заживо погребенные в душных каменных склепах, и жизнь наша была, как я уже писала, медленная смертная казнь. Сколько раз я просила у Бога смерти и все думала: зачем я должна жить? «Господи, за что Ты смеешься надо мной?» – повторяла я. Нашла те же слова в книге Иова. Я иногда не могла молиться, теряла веру, но Бог невидимо промышлял и о нас, забытых миром. Прежде всего, приближалась весна, стало теплее, вода высохла на стенах и на полу; в нашем садике распустились листочки, зазеленела трава. От слабости я уже не могла ходить, но ложилась на траву, устремляя взор в далекое синее небо. Раз между камнями увидела первый желтый цветочек. У меня забилось сердце, хотелось сорвать, но боялась, что отнимут… Я нагнулась, сорвала и спрятала за пазуху. Солдаты не заметили – они курили и спорили, облокотись на ружья, а надзирательница сделала вид, что не видит… Мне удалось этот цветочек, единственное сокровище, передать отцу. Потом нашла этот цветочек, бережно засушенный, в его бумагах после смерти дорогого отца. Это был единственный цветок, который я сорвала в нашем садике. Попробовала еще раз в день Святой Троицы, но тогда солдат ударил меня по руке и отнял веточку. Помню, целый день я плакала от обиды.
В № 71 сидела Сухомлинова, в № 72 генерал Воейков. В № 69 сидел сперва Мануйлов. Говорят, он симулировал параличное состояние, закрывая то один, то другой глаз. Когда его перевели в Кресты, туда посадили писателя Колышко. Он громко плакал первую ночь; надзирательница сказала, что он отец большой семьи.
Часто и на меня нападали минуты отчаяния, и раз я хотела покончить жизнь самоубийством. Это случилось, когда однажды надзирательница прибежала сказать, что среди стрелков возмущение и они грозят со всеми нами покончить. Мною овладел ужас, и я стала придумывать, как бы не попасть им в руки; вспомнила, что можно сразу умереть, воткнув тонкую иголку в мозжечок. Я постучала об этом Сухомлиновой. Она очень испугалась и послала надзирательницу наблюдать за мной. Иголка имелась у меня и была припрятана, не знаю, каким образом я ее достала. Благодарю Бога, что Он спас меня от малодушия; на этот раз солдаты успокоились.
Становилось жарко и невыносимо душно в камерах; иногда буквально задыхалась. Тогда я вскарабкивалась на кровать, оттуда на стол, старалась уловить хоть маленькое течение воздуха из крошечной форточки. Надзирательница не на шутку беспокоилась, замечая, что я очень изменилась, стала на себя не похожа и все время плакала. Теперь я прижималась уже к холодной стене, часами простаивала босиком. Я очень стала слабеть, ходить не могла и,
