— Эй, водитель, останови машину!
— Что стряслось, начальник? Я кого-то убил? — Джоэл лениво высовывается из окошка.
— Красный свет, не видишь? Ты думаешь, здесь светофор просто так поставили? Ждать не умеешь?
— Извини, начальник, не посмотрел.
— Документы, пожалуйста.
— У меня нет, я только-только начал водить.
— А паспорт? Паспорта у тебя тоже нет?
— Паспорт есть, но я в этом году еще не платил налогов…
— Проследуйте, пожалуйста, за мной.
— Не могу, начальник, это не моя машина. Сколько тебе заплатить?
— Пятьдесят тысяч франков.
— У меня с собой столько нет. Есть тысяча. Тысяча сейчас, а остальное потом.
— Если не хочешь в тюрьму, плати полную сумму.
— Ндеко! — Джоэл с мольбой в глазах поворачивается ко мне. Весь предыдущий диалог происходил на чистом французском, стало быть, был рассчитан на меня. Не удивлюсь, если этот полицейский и мой проводник — закадычные друзья. Если расстраиваться из-за подобных вещей, в Африку лучше не ехать. С понимающим видом достаю бумажник.
У Мобулы нас уже ждут с обедом. Обед — это много: средний киншасец питается максимум раз в день. Основные блюда местной кухни — похлебка из толченых листьев маниоки с сушеной рыбой или такая же похлебка из листьев растущего в джунглях дерева фумбва; на гарнир — рис или чикванг, изготавливаемый из перебродившей маниоки и заменяющий конголезцам хлеб. После нескольких дней вымачивания в воде и последующей сушки черенки маниоки перемалывают в муку, замешивают тесто и заворачивают в банановые листья. Затем тесту дают постоять еще пару дней, после чего отваривают, и блюдо готово. По форме и консистенции чикванг напоминает грузинскую чурчхелу, а по запаху и вкусу — исключительно вонючий сыр. Мясо едят редко, но сегодня — по случаю дня рождения хозяйки — кухарка добыла мясо леопарда, праздничную пищу вождей. «Можно подумать, что моя фамилия не Мобула, а Мобуту[139]», — шутит Мария, с трудом прожевав драгоценный кусок жилистого антрекота со сладковатым привкусом.
За окном течет Конго; на противоположном берегу — Браззавиль. Накануне президентских выборов все, кто может, погружаются в лодки и перебираются в соседнюю столицу: береженого Бог бережет.
Мария работает в научном центре при неправительственной организации, где занимается исследованиями в области инфекционных заболеваний. Кроме того, она подрабатывает врачом на полставки в городской больнице. Показывает двухлитровую бутылку из-под кока-колы, обмотанную изолентой, с торчащей из горлышка трубкой: «Это у нас такой аппарат для парацентеза».
Городская больница располагается на краю холма; окна палаты выходят на заброшенный карьер. Разработка карьера началась три года назад (говорят, без ведома городских властей) и повлекла за собой сильный оползень. В результате часть больничного здания буквально висит над пропастью. После оползня власти распорядились прекратить раскопки, но о строительстве нового корпуса так и не позаботились.
— А ты не думала о том, чтобы вернуться в Штаты? У тебя же есть американское образование и лицензия.
— Но ведь я никогда не планировала остаться в Америке. У Господа для меня другие планы.
В мединститутской общаге мы были соседями и одно время близко дружили. Я вспоминаю, что тогда, как и сейчас, она была набожной, часто зазывала меня в свою церковь послушать госпел. Но с тех пор ее религия приобрела новое качество, в ней появилась какая-то воинственная непроницаемость, и теперь все попытки начать разговор по душам упираются в этот барьер. К тому же я инстинктивно чувствую, что любые расспросы о Конго должны вызвать у нее раздражение, а мои рассказы о жизни в Гане — тем более. И вот мы оба неловко латаем паузы, стараясь найти общую тему, и в конце концов выбираем путь наименьшего сопротивления: воспоминания и сплетни о бывших однокашниках, хотя ни одному из нас это не интересно.
После обеда Мария включает музыку и приглашает всех потанцевать. Минут десять мы топчемся вчетвером посреди комнаты и наконец, удовлетворенно улыбаясь, усаживаемся смотреть тележурнал «Лингала фасиль», напоминающий передачу «Шестьсот секунд» из далекого перестроечного детства. На экране — та самая авария на бульваре Тридцатого Июня, которую мы наблюдали воочию по дороге из аэропорта. «О, мы же только что видели эту аварию!» — торжествующе восклицает Джоэл. «Да ладно тебе», — не верит Мария. — «Видели, видели! Когда сюда ехали. Подтверди, ндеко!» Я подтверждаю.
За окном темнеет, ветер подметает улицы в преддверье сухого сезона. «Надо будет позвать фригориста[140]», — зевает муж Марии. Завтра утром мы отправимся за город поглядеть на горилл.
Пока Мария получала американское образование врача, ее муж Люсьен, коренной киншасец бельгийского происхождения, набирал клинический стаж в местах менее отдаленных, но и менее доступных, как это обычно бывает там, где нет дорог. В ДР Конго дорог нет, и единственный путь сообщения — река. Та самая, внушающая резонный страх каждому конголезцу.
Полтора века назад по реке Конго сплавлялся первопроходец Генри Мортон Стэнли, одержимый поиском без вести пропавшего Дэвида Ливингстона. Европейская история помнит этих персонажей по приветственной реплике: «Доктор Ливингстон, я полагаю?»; африканская история — по ассоциации со зверствами Леопольда II, чьи подданные проникли сюда именно благодаря топографической разведке Стэнли. Подданные Леопольда II — это предки Люсьена. Среднему конголезцу нелегко проявлять толерантность по отношению к такой родословной, даже если потомок палачей — детский врач, в совершенстве владеющий лингала. Словом, Люсьена задерживали всегда и везде. Конечно, задерживали и других, вне зависимости от цвета кожи; беспричинный арест и вымогательство — основные занятия местной полиции. Но молодого мунделе[141] допрашивали с особым пристрастием.
Люсьен рассказывал, что первый арест произошел в порту Кисангани (бывшего Стэнливиля), где его обвинили в незаконном сотрудничестве с какими-то иностранными организациями. В итоге пришлось дать две взятки: одну — полицейским, а другую — капитану парохода, чтобы тот повременил с отплытием, пока Люсьен откупается от жандармерии. Капитан с радостью принял подарок, обещал повременить и — выполнил данное обещание, но как-то уж слишком ревностно: рейс отложили на полторы недели.
В ожидании отплытия пассажиры и экипаж расположились на борту парохода, к которому привязали несколько бревенчатых плотов. На палубе расставили палатки, развели костры, и судно разом превратилось в перенаселенную плавучую деревню, где с утра до вечера блеяли козы, кудахтали куры, хныкали дети и булькали пищевые котлы. Через несколько дней здесь появилась своя парикмахерская, а вслед за ней — прачечная и трактир. Каждое утро к «деревне» подплывали шлюпки гонцов из близлежащих поселений, и на борту начиналась шумная торговля. Отрезы разноцветной ткани обменивались на ржавые швейные машинки, швейные машинки — на бритвенные принадлежности, бритвенные принадлежности — на провиант. Пахло сушеной рыбой, копченым мясом обезьяны, стиркой, испражнениями, ржавчиной и машинным маслом. Из капитанской рубки доносилась оглушительная музыка: капитан праздновал рождение дочери, появившейся на свет в одной из палубных палаток. Теперь это была ее родная деревня.
