Ознакомительная версия.
Настроение Стрельцова не осталось не замеченным и Лопахиным. Бойко, даже чересчур, он говорит Стрельцову: «Все ясно: подавленное настроение в результате нашего отступления, жара и головная боль. Пойдем, Коля, лучше искупаемся, а то ведь трогаться скоро, пойдем». И после этих слов там, на берегу реки, отпустила Николая, отпустила, отошла личная душевная боль, оказалась заслоненной общим для всех переживанием за судьбу страны, за судьбу родной земли. Стрельцову очевидно, что произошла катастрофа, размеров которой никто из солдат, да и командиров, не знает. Но вот уже идет пятый день, скоро будет Дон, а потом Сталинград, полк разбит вдребезги, а что с остальными, с армией, тоже никто не скажет. И где тот упор, о который они смогут опереться, никому не ведомо. В общем, настроение у Стрельцова действительно хуже некуда.
Укреплению подобных настроений в немалой степени способствует и старая колхозница, которую блестяще и непривычно для себя играет Ангелина Степанова. Она поначалу даже ведра и соли для варки раков не дала солдатам. В ее злых, проклинающих словах – малая, но очень много значащая частица тогдашнего отношения людей, вынужденных остаться под оккупацией, к отступающей армии. Но это после.
А здесь, у реки Стрельцов (Вячеслав Тихонов) все же заводит разговор о том, что волнует его сейчас больше всего – катастрофе армии, приведшей их сюда – к Дону (а впереди Волга, Сталинград). На его горькие слова откликается Лопахин (Василий Шукшин): «А я не вижу оснований, чтобы мне по собачьему обычаю хвост между ног зажимать. Бьют нас? Значит – поделом бьют. Воюйте лучше, сукины сыны! Я тебе вот что скажу: ты при мне, пожалуйста, не плачь. Я твоих слез утирать не буду все равно». Стрельцов продолжает разговор: «Да я в утешениях не нуждаюсь, дурень. Ты своего красноречия понапрасну не трать. Ты вот лучше скажи мне, когда же, по-твоему, мы научимся воевать?» В ответ – решительное слово Лопахина: «Вот тут вот научимся. Вот в этих вот степях научимся! Я уж, например, дошел до такого градуса злости, что, плюнь на меня, слюна кипеть будет! Зверею!»
Многое слышится в этом простом, по-солдатски грубоватом разговоре – и горечь, неимоверное физическое и эмоциональное напряжение пройденных дорог, и понимание того, что переход в новое качество обороны зависит от каждого, а не только от тех, кто планирует операции и призывает учиться воевать. Главное – зреющая, можно сказать, созревшая психологическая готовность сделать Волгу, Сталинград последним рубежом отступления, от которого можно будет начать новый отсчет войны.
Тихонов в этой сцене до предела прост, может быть, даже чрезмерно обытовляет своего героя, подчеркивая в нем простецкие черты: и настроение паршивое, и голос глуховат, и отступать дальше некуда, а тут еще этот дешевый бодрячок Лопахин привязался – в общем, все плохо…
По ходу сюжета герои фильма не раз попадают в условия, когда человек должен отдать войне все, на что способен, и даже перейти меру ранее известных возможностей и готовностей. Потом, когда бой закончится, они, может, и сами удивятся себе – решились, выдержали, сделали невозможное. Но сделали же! Чтобы передать это без надрыва, без форсирования слова и жеста, нужно было, чтобы актеры знали своих героев глубоко и подробно – и по шолоховскому роману, и по жизни, воспринимали их не только как опытные профессионалы, но и просто как люди, вобравшие в себя их мужественную стойкость. И их муки. Да, муки. Ведь надо было не просто сыграть горе людей, оставляющих врагу еще один кусок русской земли, а пережить это горе: оно молчит, слезами не изливается, но оно неизмеримо сильнее того, что становится заметным – в слезах или жалостливых причитаниях.
Как всегда потрясающе сняты у Бондарчука батальные сцены. …Кончаются жанровые зарисовки походного и хуторского быта. Окопы около мельницы вырыты. Солдаты понимают, что их ждет неравный бой. И он приходит. На экране один гитлеровский танк, другой, третий – и так до бесконечности. Однако никто из наших бойцов не дрогнул. Горит мельница. Горят хлеба. Горят подбитые немецкие танки. Корежится от взрывов степь…
Ранен Стрельцов. Контуженый, облитый кровью, не слыша звуков, но словно сквозь пелену тумана, еще видя выскакивающих из окопов и бегущих навстречу врагу солдат, пытается выбросить на бруствер свое уже непослушное тело, поднять его в атаку, хоть чем-то помочь товарищам, ощущая себя боевой единицей, частью полка, воюющей армии. Но лишь крик бессилия, иступленного отчаяния, злости на себя срывается с его запекшихся губ, и его не поддающееся управлению тело медленно сползает по стенке на дно окопа. Его бессилие, мучительные попытки выползти из окопа, чтобы вместе с товарищами пойти в атаку, – один из самых пронзительных эпизодов этого боя у мельницы.
Этот эпизод – сплав трагического и бытового, высокого и обыкновенного, естественного и запредельного, сохраняя психологическую достоверность и убедительность солдатского подвига, вырастает до символа мощи и непобедимости духа советского человека, сумевшего не только сдержать, остановить, повернуть вспять, но и в собственном логове уничтожить зверя, посягнувшего на святая святых – жизнь.
Стрельцов появляется снова в картине в заключительных ее эпизодах, когда полк, выполнив боевое задание, потеряв товарищей, но сдержав танковые атаки, уходил к Дону и далее за Дон на переформирование.
В романе Стрельцов уходит из медсанбата значительно раньше. Лопахин встречает его перед эпизодом в операционной. Бондарчук перенес эпизод возвращения ближе к финалу картины. Уже нет в полку рядового Борзых; просто и мужественно погиб повар Лисиченко; восстав из мертвых, пожег свой последний танк комсорг ефрейтор Кочетыгов; уже похоронили последнего офицера полка, лейтенанта Голощекова; попал в госпиталь Звягинцев; вот тогда и появляется Николай Стрельцов. Контуженый, глухой, не долечившийся, с несмываемой грустью в глазах, он пришел драться. «Полк был в очень тяжелом положении. Вас осталось немного, и потом, я просто не мог там оставаться, – объясняет он свое возвращение встретившему его Лопахину. «Рядом с товарищами ведь можно и глухому», – не столько оправдываясь, сколько надеясь на солдатское братство, – завершает он свою мысль.
По замыслу писателя, Николай Стрельцов, вероятно, должен был стать тем персонажем романа, которому надлежало пройти через все события, вокруг которых разворачивалось бы основное действие повествования. Шолохов не случайно, дописывая в 60-е годы новые главы, где действие относится к весне 1941 года, в центр ставит Стрельцова, подробно рассказывает о его семейной драме. Показывает приезд брата – генерала, недавно вернувшегося из заключения. Вывозит их на рыбалку и завершает эти страницы прибытием гонца из военкомата с шифрованным вызовом генерала в Москву за новым назначением. Намеченные здесь линии, ранение Стрельцова на донских высотах и его возвращение в строй должны были где-то пересечься, может быть, в Сталинграде, а может, и где-то дальше. После премьеры картины в Вешенской Шолохов твердо заявил о своей готовности писать следующие главы.
Ознакомительная версия.
