Он ничего не ответил. Руцкой носил звезду Героя Советского Союза. Героя из него сделал Горбачев. В период показушной компании в спешном порядке искали, кого бы еще из высшего руководства наградить в оправдание этой бессмысленной афганской эпопеи. Нашли несостоявшегося «водителя самолета».
…Наконец усадили всех в автобус. В салон подсели «альфисты», Барсуков, Захаров. Договорились ехать в сопровождении бронетранспортеров. Через всю Москву повезли «компанию» в Лефортово. Десантники открыто сидели на боевых машинах, над их головами развевался российский флаг. Народ нас приветствовал как освободителей. Кричали вслед: «Ура! Победа!»
Довезли всех до Лефортовской тюрьмы без происшествий. Руководителей мятежа приняли, проводили к следователям.
В тюрьме я оказался впервые. Нас пропускали внутрь через своеобразные шлюзы. Заезжаем в один шлюз, ворота закрывают с двух сторон, отсекая и от вольной жизни, и от тюремной одновременно. Проверяют документы и затем пропускают в другой шлюз.
Охрана в Лефортово показалась мне надежной — оттуда не сбежишь. Камеры, кстати, тоже отличаются от тех, что в обычных российских тюрьмах, — светлые, чистые. Постельное белье определенного цвета. Сам я в камеры не заглядывал, но коллеги рассказывали. В тот момент я даже пожалел: сколько раз мог по бывать на экскурсии в этой тюрьме, да все времени не хватало.
Осенью 96-го, когда Чубайс в экстазе требовал моего ареста, «экскурсия» в Лефортово стала почти реальностью. Но совсем не за что было зацепиться.
Эта тюрьма всегда принадлежала КГБ, потом Министерству безопасности. Но неожиданно, за два дня до амнистии зачинщиков октябрьских беспорядков (я их называл «узниками совести»), в начале 1994 года ее передали в ведение Генеральной прокуратуры. Сделал это Юрий Батурин — тогда он был помощником президента по национальной безопасности. Потом Батурин перед Ельциным, как рассказывал президент, на коленях ползал, умолял не сердиться — он, видите ли, по ошибке подготовил распоряжение о передаче тюрьмы Генпрокуратуре. На распоряжении не было визы ни одного силового министра, стояла только фамилия помощника Батурина.
Если бы тюрьма принадлежала Министерству безопасности, никто бы, даже несмотря на объявленную Думой амнистию, не выпустил бы в одночасье пленников из Лефортова. Нельзя было с такой легкостью простить содеянное ими. Президент даже не успел обсудить вопрос об амнистии с Думой, только протест туда направил. Октябрьские события были не чем иным, как государственным преступлением. И я до сих пор задаю вопрос: почему никто не ответил за нелепые штурмы мэрии, телецентра, Белого дома, за погибших там людей?
Ельцин приказал сделать все что угодно, но из Лефортова никого не выпускать. Мы с Барсуковым и с юристами-экспертами собрались в кабинете у Батурина. Попросили приехать Генерального прокурора России Казанника. К этому моменту он написал прошение об отставке и предупредил, что отправил бумагу президенту. На самом деле лукавил: никому ничего не отправлял.
Мы попросили Казанника:
— Потерпите с отставкой, давайте мирно решим вопрос. Вас ведь недавно назначили Генеральным прокурором, а уже грозите отставкой.
Но Казанник не поддался на уговоры. Тогда я лично позвонил в Лефортово, переговорил с ответственным лицом и попросил не выполнять решение Думы хотя бы до согласования с президентом.
— Извините, но ничего не можем сделать, мы подчиняемся сейчас Генеральной прокуратуре, — таков был ответ.
До сих пор не возьму в толк: зачем прокуратуре тогда понадобилась собственная тюрьма? Она ведь не карательный орган. Если следовать подобной логике, то и у судов должны быть свои ведомственные тюрьмы. Потом, конечно, это распоряжение президент отменил, а тюрьму передал МВД.
После освобождения мятежников я сделал вывод: Батурину доверять нельзя. Он заметил перемену в моем отношении и начал заискивать. Старался при встрече, подчеркнуть, что его служебное положение гораздо ниже моего. Никогда не упускал случая подобострастно улыбнуться, лишний раз сказать: «Извините, Александр Васильевич!» Видимо, таким способом давал понять, что помнит о нелепой ситуации в начале 94-го, когда фактически из-за него удалось выпустить на свободу без суда тех, кто обязан был ответить за погибших в октябре 1993 года.
…Около 18 часов 4 октября 93-го, благополучно сдав мятежников с рук на руки, мы с Барсуковым прямо из Лефортова поехали в Кремль, на доклад. Президента не застали в кабинете, он был в банкетном зале. С удивлением я обнаружил, что торжество в честь победы началось задолго до победы и уже подходит к концу.
Мы с Мишей умылись: вода была черная от копоти, ружейного масла и пыли. Вошли в зал со служебного входа, но нас тут же заметили. Барсуков принес исторический сувенир и хотел им обрадовать президента:
— Борис Николаевич, я хочу вам сделать подарок на память. В кабинете Хасбулатова нашли его личную трубку. Вот она.
Президент начал ее заинтересованно осматривать, и вдруг кто-то из присутствующих сказал:
— Борис Николаевич, да зачем вам эта гадость нужна, что вы ее трогаете.
Шеф тут же повторил:
— Да, что это я ее трогаю?
И швырнул трубку в угол с такой силой, что глиняная вещица разлетелась на мелкие кусочки.
Нам налили до краев по большому фужеру водки. Легко залпом выпив, мы присоединились к общему веселью, но в душу закралась обида. Я посмотрел на сияющего Грачева с рюмкой в руке и вспомнил, как он просил письменного приказа. Посмотрел на пьяненького Филатова, который две недели назад бился в истерике в моем кабинете, а теперь рыдал от счастья. Эти люди оказались главными за столом победителей. А тех, кто внес решающий вклад в общее дело и довел его до конца, даже забыли пригласить на торжество. Невольно пришли на память строки из ранних дворовых шлягеров Владимира Высоцкого: «А когда кончился наркоз, стало больно мне до слез — и для кого ж я своей жизнью рисковал». …Наркоз действительно закончился — в моем слепо преданном отношении к Ельцину появилась первая серьезная трещина.
Пиршество вскоре завершилось. Официанты объяснили нам, что гулять начали с четырех часов — как раз в то время, когда мы самую неприятную работу делали.
Павла Грачева президент наградил орденом «За личное мужество». А Барсуков, не забыв о споре с министром обороны, на следующий день написал рапорт об отставке.
— Как мы с тобой тогда в Завидове договорились, я подал рапорт, — напомнил Грачеву по телефону Михаил Иванович. — А ты?
— А я еще думаю, — промямлил в ответ Павел Сергеевич.
