самому молодому из охраны и врачи полпредства на две недели получили нового пациента. Тогда развлечением для матросов стал военный моряк Ваня Жданов, широкоплечий коренастый человек с лицом Кузьмы Пруткова, украинец с нежным и ветренным сердцем. Матросы говорили, что он женится в каждом городе, чуть не на каждой станции, где застревал эшелон, когда шел из Москвы в Кушку. Мы были свидетелями его разговора с начальником эшелона: он просил справку и удостоверение в том, что «военный моряк Ваня Жданов в законном браке не состоит». До сих пор добрый товарищ ни разу не отказывал ему в такой справке, пока об этом не проведал Семен Лепетенко. В последний раз Ваня Жданов женился в Кушке. Он караулил грузы полпредства и не мог устоять перед дивчиной из Михайловского хутора. Он застал меня уже в Герате, где люди за два года ни разу же видели женщину без чадры. Вечером, когда спал немыслимый зной, он начистил до зеркального блеска башмаки, надел чистую форменку, распустил клеш и попросился в обнесенный двадцатиметровой стеной старый Герат: «может устречу якуюсь-нибудь». Через два дня он понял обстановку, загрустил и попросился в Кабул. На груди и на боку у него были глубокие шрамы. Только железный организм матроса мог зарубцевать такие раны. Ваня Жданов нежно, но очень странно заботился о своем здоровьи. В лекарства и врачей он не верил и на дорогу в Кабул попросил себе от всех дорожных бедствий одну головку чесноку. Здоровые и веселые люди томились в вынужденном бездельи и рвались на родину. Они легко меняли сытую жизнь на голод двадцать первого года. Они просились домой и в тот день, когда радио приняло первую трагическую радиограмму о засухе и небывалом бедствии — голоде в Поволжьи.
В тот единственный вечер не было ни песен, ни веселой возни, ни шуток под столетней чинарой во дворе советского полпредства.
Мы постепенно втягивались в путешествие. Первые шесть дней в долине Герируда, в облаках меловой пыли и невыносимом зное — самая скучная и утомительная часть пути. Караван двигался, соблюдая порядок, исполняя сочиненные Семеном Михайловичем инструкции, радуя сердца красных командиров, начинающих дипломатов. В голове ехал на серебристо-пегой лошади афганский полковник, командир афганского конвоя. Его большой иноходец шел, приплясывая легким, танцующим шагом; всадник ехал, сложив руки на животе как бы в дремоте, и длинные черные усы запорожца спускались ему на грудь. За ним ехали афганские кавалеристы, потом Ф. Ф. Раскольников и наиболее представительные и лихие из наших всадников, дальше — тахтараваны и наши зауряд-кавалеристы, еще дальше, гремя кладью и бряцая цепями, множество вьючных коней и в хвосте — баран-феномен, с костяными шарами вместо рогов, подарок наместника эмиру, и при баране в придачу два коня невиданной красоты и злости. Когда мы приезжали на рабат, час времени уходил на то, чтобы разместить табор, напоить и накормить сто человек и полтораста лошадей. Теперь мне ясно, что мы были чуть не стихийным бедствием для провинции, по которой ехали. Это происходило главным образом потому, что мехмандар и величественный полковник основательно поправляли свои дела за счет окрестного населения. Ночью мы поднимались на башню, и спящий лагерь лежал внизу как половецкий стан или ханская ставка — костры, кони афганских солдат, значки на пиках, оружие, горы клади, часовые, и над всем этим — серп новолунья, эмблема ислама, тонкий серп полумесяца. Уже не один хребет Парапамиз и не одна кривая афганская сабля легли между нами и советской границей. С каждым днем мы углублялись в горы и в чужую страну. Труба будила нас на рассвете, табор поднимался с гамом, суетой и разноязычными воплями, которые могут издавать только южане. Походные кухни срывались с места первыми. Мы не спеша пили зеленый чай на разостланной среди двора кошме и последними выезжали из ворот рабата. Гудандар, приложив руку ко лбу, произносил «бааманэ худа», что значит «поручаю вас богу». С таким высоким поручительством, в надежде на заботу высших сил, мы шумно покидали рабат и растягивались на полкилометра по пыльному следу коней и верблюдов, выбитому в сухом и твердом грунте. В один из дней мы пренебрегли тщательно разработанной инструкцией движения, нам надоел медленный шаг каравана, и мы стали опережать авангард и приезжать на рабат на два часа раньше нашего табора. Так, оторвавшись от каравана, мы пятеро ехали над рекой Герируд по карнизу шириной в метр. Герируд струил под нами голубые и синие и зеленые воды, образуя круглые, пенистые водовороты, напоминающие цветом павлинье перо. Сильное и стремительное течение заставляло нас торопиться и подгонять коней, хотя жаль было покидать эти места и расстаться со скалами — хаосом геометрических фигур, нагроможденным над горной тропой. Еле заметная тропа поднималась в гору и круто, под углом в тридцать градусов, спускалась вниз, и ужасное сооружение — тахтараван — чудом сползал вниз по тропинке шириной в шаг. Передняя лошадь осторожно искала место, куда опустить копыта, задняя не видела ничего кроме чехла тахтаравана; седок съезжал вниз и с вытаращенными глазами слушал, как скрежещут подковы, как исступленно орут погонщики и катятся в пропасть камешки. В цирке такой номер сопровождался бы барабанной дробью и особым анонсом публике. После шумных споров с нашим главкомом каравана пять-шесть всадников во главе с Ларисой Михайловной завоевали себе право опережать караван, и мы без стеснения оставляли позади и танцующую лошадь полковника, и конвой и ехали на два-три километра впереди, меняя аллюры, распевая песни, пренебрегая дорожными страхами, афганскими разбойниками, упоминаемыми путешественниками по Центральной Азии. Мы пересекали абрикосовые рощи. Абрикосы росли, как у нас растет дикий орешник. Они лежали золотым ковром прямо под деревьями. Сначала их ели, потом собирали в шлемы, потом набивали седельные сумки, и наконец, пресыщенные излишеством, мы равнодушно смотрели, как копыта коней безжалостно топтали золотые плоды.
Мы оставили последние селения в долине Герируда. Под нами, внизу, в долинах, как черные разостланные платки, лежали шатры кочевников. Кладбища и одинокие могилы предупреждали о близости людей, но люди жили где-то в стороне. Из ущелий появлялись обугленные солнцем, необыкновенно тощие старцы, появлялись и исчезали, побрызгав водой перед копытами наших коней. Это означало, что страннику оказан почет: вода — самое дорогое в пустыне. Но за почет следовало все же платить, и мы платили серебряными кранами, монеткой с именем эмира и мавзолеем султана Бабэра. Герируд то появлялся, то прятался в горах, Афганистан, отгородился с севера и с запада четверной линией горных цепей. В
