Эрна и мать по-прежнему недолюбливали друг друга, однако после праздника, устроенного по случаю дня рождения Кэте, стали относиться друг к другу с большим уважением. Кэте пыталась убедить мать остаться в Вальдесру, если ей самой придется перебраться в Губен, однако у матери на этот счет были сомнения. Карл Хотце, узнав о предложении Кэте, тоже засомневался.
По причине, о которой я сегодня не могу вспомнить, он, отказавшись от своих прежних отговорок, совершенно неожиданно предложил матери переехать в его дом. Может быть, он почувствовал себя увереннее? Или решил, что за ним больше не следят? А может, его воодушевило приближение русских? Не знаю. Во всяком случае, Хотце настойчиво уговаривал нас уехать из Вальдесру и, не откладывая в долгий ящик, переехать к нему.
«Не по душе мне эти сомнительные делишки с продуктами. В один прекрасный день Кэте Нихоф окажется в кутузке, если только с ней не произойдет что-нибудь похуже. А когда кончится весь этот хаос, чехи могут свалить на нее еще и ответственность за спекуляцию. А как же иначе обитателям лагеря доставались все продукты? Это и так выглядело довольно сомнительно. А кроме того, вполне может статься, что не только вы — мы все окажемся втянутыми в это. Так что складывайте ваши вещи и не заставляйте нас долго ждать. Жена со свояченицей будут рады вам».
Я вспомнил о топленом масле, которое сам Хотце в большом количестве таскал от нас к себе домой. И все время просил Кэте достать ему еще. Кофе в зернах Хотце тоже получал от нее — Кэте обменивала на кофе масло и маргарин, разумеется, на черном рынке.
«Сначала воспользоваться, а потом смыться, когда дело принимает сомнительный оборот», — подумал я. — «Ну и тип же этот Хотце!»
Но несмотря на это, Хотце мне нравился. Его пасторский тон, его немного напыщенная речь говорили о чувстве собственного превосходства. Мать втихомолку посмеивалась, слушая его. Иногда мы незаметно перемигивались, если он выражался особенно замысловато. Смеяться мы могли, лишь оставаясь одни. Кэте относилась к нему с величайшим почтением, она просто обожествляла его. Когда она слушала Хотце, лицо ее принимало молитвенное выражение. Если бы она только знала, что он о ней думал и говорил!
Однажды Кэте вопреки обыкновению не приехала в конце недели домой.
Такое не случалось еще ни разу. Мать, становясь все беспокойнее, провела две ночи почти без сна, хотя налетов в это время не было. В одну из этих ночей, одевшись и заставив одеться меня, она даже собралась «пойти прогуляться».
На следующую ночь — это была ночь с воскресенья на понедельник — мы все-таки «вышли пройтись». Обратно мы вернулись лишь на рассвете. Мы осторожно огляделись, проверили, не открыта ли садовая калитка (уходя, мы плотно затворили ее), и лишь потом вошли в дом.
В этот день мы спали до полудня. Приехавшая домой Кэте разбудила мать. Обе женщины шепотом разговаривали друг с другом. Я проснулся и сел в постели. Обе женщины, как по команде, уставились на меня.
Лицо Кэте осунулось, щеки ввалились. Может, она и раньше так выглядела, а я не замечал этого? Вероятно, точно так же выглядела ее собственная бабушка. Глаза ее были совсем прозрачными.
«Сейчас я, наверное, могу увидеть ее мозг», — подумал я.
«Нам нужно собрать свои вещи», — сказала мать совершенно спокойно и положила Кэте руку на плечо.
Кэте заплакала. Она пыталась вытереть слезы о рукав платья матери, но отвернулась и затряслась от рыданий. Никогда еще я не видел такого беззвучного, но такого отчаянного плача. Мать крепко прижала Кэте к себе. Так продолжалось долгое время. Наконец Кэте снова собралась с духом. Выглядела она совсем старой. Лишь глаза были по-прежнему удивительно прозрачными.
«Нужно дать знать Карлу Хотце. Вы должны перебраться к нему в Каульсдорф. Я пошлю к нему кого-нибудь из своих помощников-чехов. У меня появляться ему больше нельзя. Может быть, вы сможете поездом добраться до Каульсдорфа, а там вас встретят его жена или свояченица».
Я не решался спросить Кэте, что же случилось, но потом все же осмелился.
«Эрну арестовали. Мне сообщила об этом одна из ее сослуживиц. Ее схватили в восточной Пруссии, недалеко от Гумбинена. При аресте ее жестоко избили».
Я вдруг почувствовал приступ тошноты. Мне представилась Эрна с разбитым носом и окровавленными губами, и я долго не мог избавиться от этого видения.
«Если бы я мог плакать», — думал я. — «Если бы я только мог плакать!»
Но вместо этого спросил:
«Что же такое она сделала?»
Кэте посмотрела на меня долгим взглядом:
«Что она сделала? Наверное, то же самое, что сделала ради вас».
Ее голос снова задрожал:
«Может быть, она хотела кого-то или что-то тайком вывезти и опять была так же неосторожна, как тогда с вами».
Я не понял, и она притянула меня к себе.
«Это я только в качестве примера. Вы могли быть агентами гестапо. Тогда бы и я тоже попалась».
«Но ведь я же из шведского посольства пришел!» — запротестовал я. — «Эрна мне такой допрос устроила, ну просто как в гестапо. Она меня до слез довела! Поверь мне, она всегда была осторожной. На нее кто-то донес. Какой-нибудь старый, подлый, отвратительный говнюк, который уже давно имел на нее зуб».
Дрожа от негодования, я сознавал свою беспомощность и от этого распалялся еще больше.
«Ну-ну, хватит, успокойся».
Кэте поднялась, обняла меня, похлопала по спине. «Знаешь», — сказала она, — «мы уже давно живем в каком-то бессмысленном, вывернутом наизнанку мире. Стоит кому-нибудь только подумать по-христиански, как он оказывается в концентрационном лагере. А когда кто-нибудь поступает так, как поступила моя сестра, происходит еще более ужасное — его хватают и даже могут убить.
Сейчас я должна разузнать, куда ее отправили, а для этого мне нужна свобода действий. Понимаешь? Вам нужно сматываться отсюда», — прибавила она неожиданно грубо и оттолкнула меня. Потом обернулась к матери:
«Собирайте ваши вещи и отправляйтесь в Мальсдорф. Там вы сядете в электричку и проедете до Каульсдорфа. Это всего одна остановка. Если вам повезет, там вас кто-нибудь из семейства Хотце».
Прощание с Кэте было горьким. А потом мы бесконечно долго тащились с нашими вещами к вокзалу в Мальсдорфе. Да к тому же Кэте дала нам с собой кучу продуктов. Лучше бы она этого не делала — они были такие тяжелые!
Когда мы наконец подошли к вокзалу, я уже не чувствовал рук — так они онемели. Сунув руку в карман куртки, я вытащил оттуда небольшую пачку денег и показал матери.
«Какая замечательная женщина!» — сказала она. — «Что за душа!»
В Каульсдорфе нас встретила Мартхен, свояченица Карла Хотце. Ее полное имя было Марта Шеве.
