Он хотел жить, он думал о новой жизни, но часть его не могла расстаться с семьей и прошлым. Толстой в глубине души чувствовал, что это путешествие в один конец, и имя ему Смерть. Неслучайны и показательны его слова в диалоге со станционным доктором. «В гостиную заглядывает врач железнодорожной амбулатории Леон Иосифович Стоковский: он обязан заполнить карточку на проживание нежданно задержавшегося на станции больного. В карточке несколько вопросов. “Ф.И.О. – Толстой Л. Н. Возраст – 82 года. Должность…” Тут Стоковский запинается в нерешительности, но Лев Николаевич подсказывает с улыбкой: – Какая разница? Пишите – пассажир поезда № 12. Все мы пассажиры в этой жизни. Но один только входит в свой поезд, а другой, как я, схожу. Доктор так и пишет: “Должность – граф, пассажир поезда № 12. Болезнь – восп. легких. 31 окт. 1910 года”».
Именно здесь хочется вспомнить строки стихотворения, созвучные личности Толстого:
Я знаю мир души твоей,
Земному миру он не сроден.
Земной мир соткан из цепей,
А твой как молодость свободен.
Не золотой телец – твой Бог,
Не осквернен твой храм наживой.
Ты перед торжищем тревог
Стоишь как жрец благочестивый!
Ты как пророк явился нам,
Тебе чужды пороки наши —
И сладкой лести фимиам,
И злом отравленные чаши.
Ты хочешь небо низвести
На нашу сумрачную землю.
Остановясь на полпути,
Тебе доверчиво я внемлю.
Слежу за гением твоим,
Горжусь его полетом смелым…
Но в изумленьи оробелом
Не смею следовать за ним!
К. Ф. Фофанов (11 июня 1888 года, «Л. Н. Толстому»)
А через 27 лет русский писатель И. А. Бунин сделает запись: «И вот в 6 часов 5 минут утра 7 ноября 1910 года кончилась на станции Астапово не только жизнь одного из самых необыкновенных людей, когда-либо живших на свете, – кончился еще и некий необыкновенный человеческий подвиг, необыкновенная по своей силе, долготе и трудности борьба…
Профессор Снегирев, хирург, спасший жизнь С. А. Толстой (об экстренной операции упоминалось в одной из глав), выразит свое мнение так: «В продолжение всей почти своей жизни он одинаково воспитывал, обрабатывал дух и тело свое и при своей неутомимой энергии и дарованиях воспитал их одинаково сильно, крепко связал их и слил, – где кончалось тело и начинался дух – сказать невозможно… Сильные натуры, скрепленные единством существа и существования, бегут из дома, из насиженного места умирать вдали от него, чтобы при разъединении духа и тела не мешали суетные предметы, предметы обиходности, привычности и привязанности, не затягивали этого процесса, всегда тяжкого и всегда сознательного. Это есть роды души, где вместо болей бывает тоска – самая мучительная боль, которая существует на свете – боль духа…»
Наверное, профессор во многом прав. Толстой приобрел в своей жизни колоссальный опыт: от карточного игрока и волокиты до человека, перевернувшего духовные устои не только личные, но и многих других людей. Но один-единственный опыт он не испытал – уединение и конец. А для ощущения полного, завершенного процесса существования он был необходим. Поэтому сложно понять жене и семье его желание, а ему самому невозможно что-либо им объяснить, потому что Толстой и сам не понимал до конца, что происходит, он просто следовал велениям своей души.
Толстой умер, но с его смертью ничего не закончилось, а скорее началось. Страсти еще больше разгорались. Синод запретил совершать панихиды по Толстому: «Постановлено предписать всем епархиальным начальствам России принять все зависящие меры к тому, чтобы не допускать в церквах никаких панихид и церковнослужений по Л. Н. Толстом». Попытки оболгать писателя не прекращаются, а царь Николай, не сумев придумать достойный выход из положения, вызывает для совета Григория Распутина. «А теперь меня царь вызывает, чтобы насчет того поговорить, правильно ли попы поступили, что Толстого отказались хоронить. Царь считает, что поступили они глупо». Правительство не знает, что делать: с одной стороны, проигнорировать такое событие, как смерть писателя Толстого, нельзя; с другой стороны, допустить народное волнение и скорбь тоже невозможно. Но Николай II не мог понять, что церковные похороны стали бы оскорблением памяти писателя и мыслителя.
Множество людей стремились принять участие в траурной церемонии. Фактически в первых в истории России гражданских публичных похоронах, без обрядов и отпевания. Но правительство пресекало подобные попытки. Даже телеграммы соболезнования в Ясную Поляну, коих было многие тысячи, приносили их авторам немалые неприятности. Тех, кто открыто выражал скорбь, брали под арест и отправляли в тюрьмы, но даже такие репрессии не возымели необходимого эффекта.
Известный пианист Готфрид Гальстон сыграл на своем концерте траурный марш Шопена и был оштрафован на 100 рублей «за публичную демонстрацию своего преклонения перед памятью умершего писателя».
На выпущенные в ноябре 1910 года открытки с изображением Л. Н. Толстого, наложили арест и запретили их продажу как «призывающих к протесту и антиправительственным выступлениям».
Костромская газета «Северная заря» вышла с большим портретом Толстого в траурной рамке на первой странице. Полиция вторглась в типографию, уничтожила тираж, на издателя наложили солидный штраф, редактора посадили на три месяца в тюрьму, а газета была закрыта.
Известный ялтинский книготорговец И. А. Синани, узнав о смерти Толстого, в витрине своего магазина организовал выставку, посвященную памяти Льва Николаевича. Приехала полиция и потребовала закрыть ее. Синани занавесил окно. Но спустя время пошли упреки в адрес полиции, и полицмейстер снова посетил магазин с требованием открыть выставку, «дабы прекратить ненужные толки». На что владелец ответил: «Ничего менять не буду. Отмечаю смерть Толстого завешенным окном». И целых десять дней окно было закрыто.
В Москве и других крупных городах жандармы жестоко расправлялись с попытками демонстраций, арестовывали людей, отбирали портреты писателя, конфисковывали газеты с заметками о Льве Николаевиче.
Полиция и власти не могли справиться с народным желанием почтить память Льва Николаевича Толстого. Церковь всячески старалась выразить свою неприязнь к писателю. В селе Тазове Курской губернии расписали церковную стену на тему «Лев Толстой горит в аду». Изображение графа помещали на утюгах, чтобы постоянно «жарился» и каждый мог в него плюнуть.
А пока бушевали страсти, Льва Николаевича похоронили. Похоронили просто, в самом дешевом простеньком желтом гробу, в могиле без креста и ограды, как он хотел. «Все свершилось просто, но было в этой простоте что-то более сильное, чем волнения и шум многотысячных толп на иных погребениях… похороны Толстого в лесу, в уголку “Графского заказа”… были достойны Толстого… Или вернее: были достойны России…» [20]
На церемонию собралось несколько тысяч человек, это ничтожно мало для такой большой страны. Но власти постарались, чтобы похороны Толстого не стали всенародным событием. У самого дома люди рвутся как можно ближе к гробу. Родные просят время, чтобы проститься с покойным. Стоит длинная-длинная очередь, в которой смешаны люди абсолютно различных сословий, в этот день они едины. Для прощания мало времени, нельзя задержаться, остановиться, задуматься. «…Это – Толстой, это – человек, который магической силой своего слова, своей мысли, своей воли властвовал над душой своего века. Это – выразитель дум и сомнений не одного поколения, не одной страны, даже не одной культуры, но всего человечества нашего времени. Здесь он лежит, свершив свой подвиг и завещав людям еще много столетий вникать в брошенные им слова, вскрывать их тайный смысл, на который он успел лишь намекнуть…» [21]
