же горничных, сколько и воспитанниц, потому что почти каждая поступавшая девочка привозила с собой крепостную девушку, которая и ходила за ней во все время ее пребывания в пансионе.
Полчища этих горничных (число воспитанниц переходило за сто) размещались в трех или четырех, как бы сказать, дортуарах, по всем трем этажам пансиона. Там зачастую происходили между ними стычки и баталии, и всякий такой скандал мгновенно облетал весь пансион, а воспитанницы принимали участие в происшедшей ссоре и вступались за ту или другую сторону. Нередко причиной междоусобиц служило препирательство об исключительном благородстве той дворянской фамилии, юный отпрыск которой вверен был заботам той или другой горничной.
— Мы-де графы, а вы что? какие такие ваши отличия?
— Ну уж тоже и графы! голь перекатная! не нынче завтра в трубу вылетят!
— Да ты как смеешь порочить моих господ!..
И пошло, и пошло…
В пансионе этом мне было не житье, а масленица.
Начальница пансиона, добрая, худенькая старушка, с аристократическими манерами и изящным старческим лицом, окаймленным седыми локонами, любила и баловала меня. В моих отношениях к ней не было ничего официального, казенного. Я попросту, без затей обращалась с ней, кидалась ей на шею, охватывала руками ее талию, когда она проходила мимо меня, нисколько не боялась ее, а классных дам и учителей не ставила ни во грош; ленилась самым безбожным образом, и, несмотря на это, меня знай себе переводили из одного класса в другой, а на публичных актах давали награды за хорошее поведение и успехи в науках. Хорошее поведение мое заключалось в том, что я, во-первых, по целым часам кубарем каталась с лестниц, — в этом упражнении я достигла замечательного совершенства, и оно составляло любимейшее мое времяпрепровождение; во-вторых, на каждом шагу дерзила старшим воспитанницам, большим, пятнадцати- и шестнадцатилетним девушкам, которые только плечами пожимали, дивясь на мою дерзость.
Успехи же мои в науках выражались передразниванием учителей, и в особенности инспектора классов, какого-то совсем развинченного немца, с ужимками обезьяны, который уже потому одному был ненавистен пансионеркам, что заменил собой Грановского, которого боготворил весь пансион4. Этого немца я, должно быть, ловко изображала, потому что после каждого его посещения пансионерки заставляли меня представлять его и хохотали до упаду.
Упоминаю обо всем этом потому, что читатель увидит из последующего, как мало подготовляли такие вольные, распущенные отношения с начальством и воспитанницами пансиона к суровой формалистике и строгой казенщине тех же отношений в институте, как трудно было осваиваться с институтскими нравами и какая нравственная ломка требовалась для того, чтобы переработаться в чинную, бесстрастную (на вид) институтку.
Теперь скажу о том, что заставило меня писать эти воспоминания.
Сколько мне помнится, ничего цельного об институтских порядках былого времени еще не появлялось в литературе, а между тем мне кажется, что институты играли такую важную роль в деле женского образования, что могут претендовать на историческое значение в русской жизни и заслуживают попытки подвести итог их прошлой деятельности. Говорю прошлой, потому что с теми переменами, которые произошли в нашем общественном строе5, прежнее значение институтов совершенно утратилось и роль их видоизменилась; да и самый характер этих учреждений, их быт и нравы стали иными.
Мало-помалу они перестают быть закрытыми, замкнутыми, обособленными от жизни монастырями — в чем заключалась в былое время одна из самых характерных черт этих учреждений — и становятся в разряд всех других женских учебных заведений.
Прежняя роль их кончена, а о новой говорить не буду, так как это не касается моего предмета.
Говорю все это во избежание недоразумений и прошу читателя помнить, что все, что я ни скажу об институте, относится к прежнему институту, к институту отжившему и уже более не существующему.
II Первые впечатления за порогом института. — Вступительный экзамен и его значение. — Классы, отделения и дортуары. — Положение новенькой и отношение к ней институтского мира
Карета подвезла нас с отцом к большому, великолепному зданию с огромным двором6, обнесенным чугунной решеткой, обсаженной акациями; у ворот, которые, пропустив нашу карету, немедленно захлопнулись, стояла будка и расхаживал часовой с ружьем. Здание было выстроено покоем7 и олицетворяло собой то, что французы называют «un hôtel entre cour et jardin»8.
Задний фасад действительно выходил в большой, прекрасный сад.
Когда швейцар ввел нас в длиннейший коридор, который проходил чрез весь нижний этаж и вел в покои директрисы, во мне совершилась резкая перемена. Я так живо помню все мои тогдашние ощущения, как будто события эти происходили вчера; все мое оживление пропало, восторг сменился унынием, сердце замерло, а со дна души поднялось незнакомое мне дотоле чувство, а именно страх, который покрыл и, так сказать, придавил собою все остальные чувства.
Да, войдя в этот бесконечный, мрачный коридор со сводами, я испугалась, да так с этим и осталась на много, много дней, недель и месяцев моей институтской жизни. Испуг мой не был тем внезапным и приходящим ощущением, какое испытывает человек под влиянием чего-нибудь неожиданного и страшного, ввиду грозной и определенной опасности; нет, это было тихое, гнетущее, бессознательное чувство, которое ядом разлилось по всему организму, сдавило мозг и оковало все члены.
Машинально последовала я за отцом в кабинет директрисы, куда ввела нас дежурная пепиньерка, которой швейцар сдал нас на руки.
Директриса9, очень высокая и необыкновенно величественная женщина, весьма преклонных лет и, несмотря на то, статная, крепкая как дуб, с седыми буклями на висках и лицом, свидетельствовавшим о ее былой красоте и все еще прекрасным, приняла нас с такой неописанной важностью, словно она была королева, а мы ее подданные и она милостиво давала нам аудиенцию.
Такой прием не мог, конечно, ободрить меня, в особенности когда я заметила, что мой отец, мой грозный отец, которого все в доме трепетало, здесь как-то съежился и утратил всю развязность и живость манер.
На зов директрисы явилась пепиньерка, которой та поручила проэкзаменовать меня, для того чтобы знать, в какое отделение посадить меня.
Надо знать, что в то время в институте было два класса: большой и маленький (я везде сохраняю терминологию института; у нас никогда не говорили, например, старший, младший, старшая, меньшая, а большой, маленький, большая, маленькая) — и каждый из них делился
