В своей иерархии ценностей, выработанных жизнью, он стремится перенести акцент с личности на изначальное и неменяющееся бытие мира и человека. Как ни парадоксально, в опоре на первичные устойчивые этические и мифологические ценности он является куда большим консерватором и традиционалистом, нежели многие современные эпигоны классического стиха. Он ищет все те же основы, на которых изначально держится земля, бессознательно погружаясь в древнюю мифологию мира, для которой временное существование конкретного человека – нечто крайне неустойчивое: «Если сейчас писать об этом так, как писали раньше, то ничего, кроме глухого стона не услышишь. А стон – это тоже явление неустойчивости».
Я блуждал по запретным, опальным руинам,
Где грохочет вразнос мемуарный подвал
И кружа по железным подспудным вощинам,
Пятый угол своим арестантам искал.
Арестанты мои – запрещенные страхи,
Неиспытанной совести воры,
Искуплений отсроченных сводни и свахи.
Одиночества ширмы и шоры…
Он сам бежит от поэтического и общественного одиночества, понимая, что своей одинокой поэзией он невольно делает одинокими и своих читателей, «непреднамеренно вносит свою лепту в энтропию беспамятства». Он нуждается в чужом и даже в чуждом для себя опыте, воспринимая свое одиночество, как богооставленность. Он ищет мир в себе, чтобы добиться победы. Но, преодолевая новый хаос, или порой погружаясь в него до самого дна, он отказывается напрочь от затейливых игрищ концептуалистов и постмодернистов. У него и авангард оплачен кровью и тяжелым трудом.
«Вот, кажется, прошумел и укатил постмодернизм – и нет его на горизонте. Но мировой просцениум вряд ли будет пустовать долго. Всё настойчивее пугают глобальным потеплением, грозят повсеместным терроризмом… И вот стоит поэт на пороге этого мира, и то с недоумением, то с презрением смотрит на беспредельную смену вех, переживает, участвует, отвечает. С позиции мудреца, конечно, смотрит, говорит умные проникновенные вещи. Его как будто не слушают, но слышат…»
С этим я согласен, нынешних серьезных поэтов, нынешнее сокровенное глубинное искусство как будто не слушают, но – СЛЫШАТ!!!
Слышат и новые стихи Ивана Жданова, который, продираясь сквозь мировой и собственный хаос, преодолевая заманчивое магическое язычество пришел к простым истинам Православия. В этом есть своя высокая мистика, которую не сможет отринуть ни один рассерженный либеральный критик, все наиболее талантливые поэты нашего поколения и слева, и справа, за редким исключением приходят к своему христианству. В ряду Юрия Кублановского, Ольги Седаковой, Николая Шипилова, отца Романа, Татьяны Ребровой, Олеси Николаевой, Иван Жданов, – поэт совсем иной эстетики, – стоит также преклонение перед крестом Всевышнего. И втайне мечтает о своей новой неслыханной простоте и предельной ясности. Может быть, поэтому он временами и уходит из поэзии вовсе, пишет крайне мало и редко, чем напоминает мне и по судьбе своей, и по поэтике своего сверстника Сашу Соколова, тоже надолго исчезающего для своих читателей. Тоже значимого по великим замыслам и сложного в простом читательском восприятии. Может быть, они и правы в своем стремлении к совершенству слова и замысла, ибо нет для него ничего страшнее размытых критериев и легковесных строчек.
Что воскресенье? – это такой зазор,
Место, где места нет, что-то из тех укрытий,
Что и ножны для рек или стойла для гор,
Вырванных навсегда из череды событий.
Знать бы, в каком краю будет поставлен дом
Тот же, каким он был при роковом уходе.
Можно было б к нему перенести тайком
То, что растратить нельзя в нежити и свободе.
Его сегодняшний вывод, четко отделяющий поэта и поэзию Ивана Жданова от многих бывших соратников и коллег по литературному творчеству: «Наша поэзия неотторжима от православного сознания». Он сам впитал православное сознание с воздухом родной деревни, с чтением классики, с народными песнями. Даже заблуждаясь и увлекаясь иными мирскими мотивами он шел всё тем же путем Богопознания. Впрочем, из заблуждений и увлечений, из необыденности и неправильности языка и вырастает тот поэтический словарь, которым поэт Иван Жданов пробует разговаривать с Вечностью. Мне кажется, ему это в какой-то мере удается.
Восьмая глава. Петр Краснов
Петр Николаевич Краснов родился 12 января 1950 года в Оренбургской области, в деревне Ратчино. Там же в Оренбурге окончил агрономический факультет Сельскохозяйственного института в 1972 году. Работал агрономом в крупном совхозе, но всё больше тянула к себе литература, стал публиковаться сначала в многотиражках, потом в оренбургской и уральской печати, перешел работать в газету, а после приема в Союз писателей поступил учиться на Высшие Литературные курсы при Литературном институте в Москве. За первую книгу прозы «Сашкино поле», вышедшую в Москве в издательстве «Молодая гвардия» получил Всесоюзную премию, как за лучшую книгу среди молодых писателей. Его имя громко прозвучало на седьмом всесоюзном совещании молодых писателей. Его приветил председатель Союза писателей СССР Георгий Марков. Петр Краснов попробовал начать столичную жизнь, женился, получил квартиру в подмосковной Электростали. Но суета столичной литературной жизни ему не подошла, и, пожалуй, он единственный среди осевших в Москве молодых писателей, бросил Москву и вернулся к себе на родину, в Оренбуржье.
Впрочем, в начале перестройки, Петр Краснов готов был опять повторить столичный эксперимент и на бурном перестроечном съезде Союза писателей России дал добро на выдвижение своей кандидатуры на пост первого секретаря Союза писателей. Как некую провинциальную альтернативу столичному выдвиженцу Александру Проханову. К счастью для самого Краснова, победил на тех шумных выборах еще один провинциальный выдвиженец из Новгорода Борис Романов.
Петр Краснов долгие годы был главой писательской организации Оренбуржья. Что не мешало ему писать блестящую, хотя и грустную, постдеревенскую прозу. В 2006 году в Оренбурге вышло пятитомное собрание сочинений Петра Краснова. Живет в Оренбурге.
Литература – это дух…
«Истинная литература – это, прежде всего, дух. А дух веет, где хочет – то уходя в некое подполье, растворяясь в радиошумах и телепомехах времени, то вспыхивая ярко, давая свои отсветы и блики не на имена даже – на отдельные творения (хотя были и есть её, литературы, „постоянные“ источники, ровно горящие на протяжении десятилетий). Этот дух, считай, давно прокинул Запад; он обретается там, где человек переживает „минуты роковые“ мира, где болит и корчится душа живая – у нас в России, в других народах, где ещё не закатан под асфальт пресловутого прогресса „культурный слой“, где душе даден язык…
