– Разумеется, разумеется. Значит, юная мадемуазель намерена разорить нас, а? И у нее уже есть производственные мощности и рынок сбыта?
Этот хитрец принял условия игры. Он говорил со мной так, словно мне было не сорок лет, а пять.
– Есть, – с усилием улыбнулась я. – и аромат прекрасен, поверьте мне.
От меня не укрылось, что Пьер, приблизившись ко мне, поводит своим внушительным носом, явно полагая, что «юная мадемуазель» не преминула надушиться новыми духами. Но он ошибался. Я вообще не была надушена.
– Может быть, мы смогли бы договориться?
– Очень просто, – радостно согласилась Шанель. – Два процента от всех продаж «Шанель № 5» во всем мире. И компенсация в те же два процента за все прошедшие годы.
– Это грабеж, – простонал Поль.
Я дала себе слово не забыть дать ему врачебную консультацию. Ему нужно принимать таблетки, снижающие давление.
– Это… Разумное условие, – кивнул хитрый старикашка Пьер. – Как же в этом случае дело будет обстоять с новыми волшебными духами?
Он смотрел на меня, но я молчала, предоставив Шанель выкручиваться самостоятельно.
– Мы решим это так, – сказала она после короткого размышления. – Я завещаю формулу духов Катрине. Она выпустит их после моей смерти, если ей будет угодно. Могу оговорить в завещании, что она должна выпустить их через десять лет после этого знаменательного события.
Братья вздохнули с облегчением.
– Шампанского? – предложил пройдоха адвокат.
Мать подвыпила и с восторгом прыгала по диванам, хохоча над тем, как ловко она разыграла «этих еврейских старикашек». Кажется, она совсем забыла о собственном возрасте.
– Катрина, я хочу выйти в свет! Черт побери, давненько мы не блистали!
Блистать было негде и не перед кем. Обломки аристократии разметало бушующее море войны. Знаменитые меценаты и покровители искусств – виконтесса де Ноай, и графиня Пастре, и княгиня де Полиньяк, все бывшие клиентки Шанель – теперь уже сошли со сцены. Поэты, писатели и художники были оттеснены новой талантливой молодежью. Перед кем мать могла бы блистать своим остроумием? К примеру, Камю – активный член Сопротивления, анархист-синдикалист? Что у них могло быть общего с Сартром, чью «Тошноту» она так и не смогла осилить, как ни старалась? Или с Вианом; его роман «Я приду плюнуть на ваши могилы» она сумела прочитать, была восхищена им, хотя, как мне кажется, мало что поняла…
– Ох, Вороненок, я динозавр…
– Убирайся, сука! Немецкая подстилка!
Нет, это теперь не мне. Это теперь относится к моей матери. Какие-то молодые люди увидели наш автомобиль, застрявший в парижском тупичке между двух строящихся зданий, и закидали его камнями. Если это и слава, то какая-то сомнительная. Мать крутила рулевое колесо, губы ее были крепко сжаты, но в глазах стояли непролитые слезы.
– Ты думаешь, они узнали меня?
– Нет. Им всем едва по двадцать лет. Посмотри на них – низкорослые, субтильные. Это дети войны, дети оккупации. Они увидели дорогой автомобиль, хорошо одетых женщин и поняли, что женщины эти живут такой жизнью, которая им не достанется никогда. Эти мальчики ничего не могут знать ни о тебе, ни обо мне. Они оскорбили недоступное им.
Она прерывисто вздохнула.
– Я хочу уехать. Я думала, что пришло время вернуться, но слишком рано.
– Хорошо, мама, – согласилась я.
В Швейцарии она сделала новую безумную покупку – виллу на холме над городком Совбален. Со смотровой площадки видны были Альпы и озеро Леман, и воздух был прекрасный. Но построена вилла была плохо, водопровод в ней никуда не годился, и что-то не так было с вентиляцией – стены отсыревали, капало с потолка. Шанель не теряла оптимизма и пыталась приукрасить свою неудачную покупку, как могла – сначала при помощи своих излюбленных раззолоченных ширм, потом призвав целую армию маляров и обойщиков. Но все было тщетно. От сырости у матери стали распухать суставы, она впервые пожаловалась на боли в сердце. Я стала волноваться за нее.
– Я перееду в какой-нибудь отель. Знаешь, жизнь в отеле хороша тем, что всегда можно завести новое знакомство. А на вилле сидишь себе и поджидаешь, словно паучиха в паутине, когда кто-то из старых друзей пожалует на ужин…
– Тогда тебе, может быть, захочется пожить в Вальмонте? Уж чего-чего, а новых знакомств тебе туда привезут.
Мать посмотрела на меня с подозрением. Она опасалась клиник, недолюбливала врачей и не любила лечиться. Каждый раз, навещая меня на месте моей службы, она выглядела так, словно боялась: вот сейчас ее свяжут и запрут в обитой войлоком комнате… до конца дней.
Виллу она оставила своему племяннику Андре. На мой взгляд, кузена, который так и не вылечил окончательно туберкулез, эта вилла должна была доконать. Но он удачно перестроил этот несчастный дом, а матери в Вальмонте понравилось. Особенно после того, как она убедилась, что публика и в самом деле аристократическая, а связывать ее никто не собирается. Она обладала завидной для своего возраста энергией, но нервы у нее были расшатаны. Мать неспособна была сосредоточиться, а ведь когда-то это было ее коньком. Я пыталась составить для нее режим дня, и она подчинялась на время: легкий завтрак, просмотр корреспонденции, прогулка пешая или автомобильная, в зависимости от самочувствия, потом визиты. К обеду приезжали гости, но чаще мать уходила к себе, не дожидаясь десерта. Ею овладевало нервное раздражение, она пыталась прилечь и отдохнуть, но словно внутренняя пружина, разжимая тугие кольца, подбрасывала ее над кроватью. Она садилась за руль и снова мчалась куда-то – то в ресторан «Сосновая шишка», несмотря на то, что полчаса назад обедали, или просто в пивную, где танцевали под звуки музыкального автомата, проигрывавшего сентиментальные песенки, то в гости к баронессе Мэгген ван Зюйлен де Ниевельт де Хаар. Это была совершенно безумная дамочка, чья кровь была подпорчена близкородственными связями нескольких поколений и которая лелеяла мечту выдать свою бледную и золотушную дочь баронессу Мари-Хелен за Ги де Ротшильда, который, конечно же, тоже приходился им родней. Дамы целыми ночами напролет попивали дижестивы и обсуждали жизнь дворянства. Полагаю, мать пыталась щеголять своими знакомствами в самых высших кругах, потому что именно после такой вечеринки она заявила мне:
– Знаешь, Вороненок, я хочу написать мемуары.
– Вот как? – вежливо отреагировала я.
Мать приехала в клинику на рассвете. Чудо было, что она не попала в автокатастрофу – прославленная Шанель была под хмельком. Я воспользовалась ее отсутствием, чтобы поработать, мне хотелось написать небольшую статью на острую тему. В то время шел судебный процесс над нацистскими преступниками, вырабатывался так называемый Нюрнбергский кодекс, и мне хотелось сказать кое-что о правах и свободах человека в психиатрии. Я засиделась до рассвета и уже мечтала, как лягу в прохладную постель и вытянусь, но тут приехала Шанель и попросила меня помассировать ей ступни.
