— Сидишь-то ты сколько?
— Год и два.
— Так тебя по тяжкой больше года под следствием не могут держать.
— Да-а-а…
— И что ты здесь делаешь?
— Мэня следователи просили на суде по продлению не поднимать этот вопрос, чтоб их не подводить.
— То есть ты сейчас сидишь исключительно по просьбе мусоров? Смущенный формулировкой, Бадри в ответ неуверенно кивнул.
— А на какой срок рассчитываешь? — Меня заинтересовало, как далеко простирается милицейская благодарность.
— Предложили или уйти за отсиженным — туда-сюда полгода или шесть лет условно. Я выбрал первое… Они очэн профессионально работают.
— Откуда у ментов такая щедрость? — сдерживать насмешку удавалось с трудом.
— Они профессионалы…
— И порядочные, — не удержался, съерничал я.
— И порядочные. — Бадри напряженно поводил нижней челюстью и, набравшись воздуху, продолжил: — Меня же Кум закрыл через питерских… милицию. Он же все понятия попутал.
— Говорят, тяжко ему на тюрьме, ранения, одна рука…
— Кумарин — беспредельщик. — Бадри явно шел по тексту, не им написанному. — К нему приходят бизнесмены, сами предлагают пятьдесят процентов за крышу, начинают работать. Кум забирает все, а комерсов теряет.
— Так ты его ломишь в память об убиенных коммерсантах?
— За справедливость! — Грузин распрямил плечи. — Я против Кума и его корешей в погонах еще четверых свидетелей подтянул. В ближайшее время закрывать начнут жирных питерских ментов.
— Слушай, Бадри, когда Кума по ящику показывали, ну, про похищенных детей, которых он вернул, он говорил, что у него близкий — какой-то главный мусор по Питеру. Дружат они, в баню вместе ходят, — вмешался в разговор Николаев.
— Да у Кума там все на подсосе. До лета позакрывают и главных ментов, и главных фээсбэшников. Все за ним потянутся.
Сернистая маска Бадри треснула изъеденной никотином металлокерамикой, изобразив живодерский восторг.
— Это только начало. Ни Кум, ни Дроков из тюрьмы не выйдут. Там труп на трупе, все начнет всплывать. — Бадри облизнулся. — Загрузят их на пэжэ, они еще ореховским позавидуют.
— Когда здоровья нет, кому угодно позавидуешь, — вздохнул Вадим, прикуривая от одной с Бадри спички.
— Кум пробухал все здоровье, — пробурчал грузин. — Рука, раны — фигня все это, пить надо меньше.
Толстые пальцы дрогнули. Сигарета, опалив бороду, нырнула в жирные складки грязно-маслянистого свитера. Потушив пожар, Бадри полез за инсулином.
…Спорта в хате держался только Солдат, изредка ему ассистировал Николаев, похудевший в тюрьме больше чем на двадцать килограмм.
Размявшись, Алексей принимался за причудливые движения конечностями, отдаленно напоминавшие каратистские каты. На поверку каты оказались системой Кадочникова, похожей на заторможенную разухабистую пляску. Вечером, оторвавшись от чтения, Леша приступал к еще одной тренировке. Налив в два пластиковых блюдца воды и вложив их в ладони, Леша с цирковой легкостью синхронно крутил кистями по разнонаправленным осевым корпуса и рук. Фокус заключался в том, что блюдца всегда оставались параллельны полу. Затем шла работа над физикой. Одни группы мышц Солдат загружал за счет противодействия другим. Мышцы-антагонисты использовались как мощные рычаги атлетических станков. Судя по рельефному торсу Солдата, уже осилившего год и четыре крытки, эффективность этой зарядки не вызывала сомнений.
— Это изометрия, — пояснил Шерстобитов. — Очень удобно, полезно, исключено давление на позвоночник и тренироваться можно даже в стакане, для тюрьмы в самый раз.
У Шенгелии очередная передача. Гуцу, на ходу снимая пробу, принимается живо разбирать по холодильникам, тумбочкам и полкам грузинские деликатесы: крольчатину, баранину, телятину, завернутые в домашнюю фольгу и ресторанную обертку.
— У меня в «Крестах», — Бадри усмехнулся в сторону жующего молдаванина, — напротив в хате Шутов сидел. Когда ему передачи заходили, он заставлял сокамерника всего по чуть-чуть хавать. И только через час жрал сам. Боялся — отравят.
Я сидел на вещах в глухом боксе, соображая о своей дальнейшей судьбе. Изжога от постоянных переездов, непостоянства коллектива, должная, по задумке оперативников, обеспечить неизбежное расшатывание психики, выродилась в «охоту к перемене мест» и пробудила писательский азарт до здешнего политико-экономического эстеблишмента. Хотя калейдоскоп впечатлений по сути напоминал кнопочный невроз переключения телевизионных каналов.
Меня ожидала двенадцатая по счету камера на этом централе, если, конечно, на этом. В соседний стакан тоже кого-то загрузили. Наверное, нам делали сменку. Куда же забросят? Смущало, что шмонали меня на сей раз уж больно тщательно и ретиво, перебирали каждую бумажку, прозванивали детектором даже книги, прощупывали на трусах швы.
— Пошли, — пробормотал продольный, отперев стакан.
В сопровождении пятнистой троицы я перетащил барахло к камере под номером 610. Она следовала за 609-й, где меня в свое время угостили психотропами. Правая стенка десятой упирается в коридорную пустоту, а это значит, что новое пристанище отличается особой изоляцией со всеми вытекающими последствиями. Открыли дверь, я занес первые вещи.
Возле решетки стоял сутулый, залысый зэка среднего роста, с блеклым, настороженным лицом. Ко мне навстречу вышел невысокий, коренастый арестант мощного телосложения. Он встретил меня широкой радушной улыбкой с легкой хитрецой, которую подчеркивали аккуратные смоляные усы. Но первое, что бросалось в глаза и неприятно резало взгляд, — это пустой правый рукав, заправленный в карман шорт.
— Здравствуйте, Владимир Сергеевич. — Я протянул руку, не узнать главного узника «девятки» — «ночного губернатора Санкт-Петербурга» Кумарина было сложно.
Он поздоровался и, не спрашивая, нужна ли помощь в затаскивании вещей, вышел на продол за сумками.
Загрузились. Дверь с лязгом затворилась. Я представился.
— Это по Чубайсу, что ли? — с сомнением в голосе спросил Кумарин, припоминая новостные сюжеты.
— Да.
— А! Здороґво! — Он заключил меня в радостные объятья. — Вот ведь что эта сволочь рыжая творит. Давай, Вано, располагайся. Сейчас чайку, что покушать сообразим…
— Владимир Сергеевич, как удобней обращаться: на «ты» или на «вы»? — уточнил я, забрасывая матрас на дальнюю верхнюю шконку над лысым соседом.
— На «ты», — усмехнулся Кумарин, — хоть ты мне и в сыновья годишься, но здесь мы все ровесники.
