ведь знаю, затруды ваши платят вам… хм-м!
— Значит, хорошим слогом?
— Хорошим слогом, Эфенди! И чтобы про эти… тайные общества. А уж я, если спросят про вас, скажу: благонравный, дескать, человек и с сынком Мутыйгуллы-хазрета не якшается.
В коридоре послышались стуки шагов; не спросясь, вбежал Минлебай и, увидев хозяина гостиницы, попятился:
— Зайду попозже…
— Ухожу, ухожу, — заторопился, зарадовался Наркиз.
Габдулла выбежал в коридор и вернул Минлебая.
— Что-нибудь случилось?
— У Камиля… отняли издательские права.
— Но ведь следствие не кончилось. Как они посмели? Ты Камиля видел?
— Ему, я думаю, не до меня.
Камиль и Минлебай не порывали отношений. Это раздражало Габдуллу и подспудно радовало: добросердечный, м и р н ы й Минлебай оставался еще связующим звеном, которое, втайне надеялся он, не даст окончательно пропасть их дружбе.
Что же делать? Пусть Минлебай немедленно бежит к Камилю, узнает подробности, — может быть, удастся как-нибудь помочь. Но как? Будь у него денег, много денег…
— Иди к Камилю, — сказал Габдулла.
— Его нет дома, поехал к Муртазе-эфенди. Говорят, спешно продает типографию и газеты.
— Продает?
— А зачем ему типография, если нет издательских прав?
— Но… не Муртазе же Губайдуллину? Конечно, нет! Он поехал просить денег. Может быть, хочет внести залог или подкупить вице-губернатора?
— Не знаю. — Минлебай помолчал, затем произнес вроде машинально: — Из Гурьева пришел обоз.
— При чем тут обоз?
— Сирази хочет вернуться в Гурьев. Говорят, отец болен, зовет домой. — Габдулла не отвечал, и он с грустью прорицателя сказал: — Я ведь знаю, что ты подумал.
— Не будем упрекать друг друга ни в чем, — сказал Габдулла.
— Не будем, — отозвался Минлебай.
Они точно клятву давали. То, что Сирази так быстро покидал их, то ли струсив, то ли пресытившись свободой, усиливало тревогу, которая не покидала их последнее время.
— Во всяком случае, ему есть куда ехать, — сказал Минлебай. — Если вправду отец при смерти, он наследует не такое уж малое дело.
Слова были ненужные, необязательные: верно, говорил Минлебай с обиды. Или сожалел, что у него самого нет возможности приютиться где-нибудь в спокойном месте.
И вдруг пришел Сирази. Они знали, что он рядом, через комнату, но приход его показался очень неожиданным. Едва войдя, он понял, что говорили о нем.
— Если болезнь у отца не опасна, я вернусь, — сказал Сирази. — Я не представляю, как буду там один… проклятье, я боюсь, что отец не захочет меня отпустить!
— Он знает, что ты ушел из медресе?
— Я не писал ему об этом.
— Видно, все-таки он знает.
— Не попросить ли нам пива? — сказал Сирази так некстати, что друзья не удержали улыбок. — Да, пива! Или поехать к Обыденкову.
Но тут пришел коридорный с вязанкой дров, брякнул ею об пол, заставив Сирази вздрогнуть.
— Сию минуту… утро вы спали, я не мог затопить. Видите, сколько дров я принес? Хозяин говорит: протопи комнату Габдуллы-эфенди потеплей.
— Оставь, я сам, — сказал Габдулла.
Малому это не понравилось, он ушел, сердито бормоча.
— А в комнатах холод, — пожаловался Минлебай, — и мышей столько развелось. Просыпаюсь нынче, а в капкане мышь… пополам рассекло.
Сирази затрясся, закричал:
— Перестань! Противно… нашли о чем, о каких-то тварях. Не смейте!..
В конце февраля Сирази с обозниками уехал в Гурьев. Жалко его было: не вернется, нет. Но быстро стали забывать, заботы накатывали все новые, все не легче. Деньги таяли с каждым днем, теперь они не брали даже обедов, пробавляясь хлебом и чаем. Минлебай потихоньку исчезал из гостиницы и приносил то рубль, то полтора. И не сразу признался, что читает Коран в богатых домах.
— Я не говорил тебе, — весело он оправдывался. — Ты ведь мог и взбелениться.
— Я бы не посмел отказать будущему актеру в тренировке, — так же весело отвечал Габдулла.
Без Минлебая, истинно, хоть пропадай. Он к промыслам своим добавил еще один: распродажу книг. Дело в том, что у Камиля был еще и книжный магазин. Власти магазин закрыли, и Камиль попросил бывшего шакирда распродать оставшиеся книги за проценты. И вот Минлебай ходил по слободам, по базару — покупали плохо, но за день все же удавалось сбыть одну-две книги, а этого им хватало на чай-сахар.
Следствию по делу Камиля не видно было конца. Камиль, слышно, ездил то в Казань, то в Саратов, в судебную палату, где намечалось разбирательство…
Габдулла работал ночами, днем спал, выходил в город прогуляться, но быстро возвращался и опять садился писать. Короткие тусклые дни так и мелькали, а как проходили долгие студеные ночи, он и не замечал. Март был на исходе, давно сели сугробы и растекались теперь в солнечном упорном тепле. На улицах жижилась грязь. Но каким чистым, теплым был блеск весеннего солнца, как в иные дни струил, доводя игру свою до мельтешения, — того и гляди замаревит. Вечерами же было сыро и холодно, грязь под ногами густела, липла, иной раз отзывалась крошащимся льдистым звуком.
Как-то, вернувшись с прогулки поздно, Габдулла увидел в коридоре и на лестнице второго этажа безобразные ошметки грязи, которую совками и вениками убирал Наркиз вместе с коридорным.
— Можно подумать, прошло стадо, — проговорил Габдулла, ступив на лестницу и поджидая, пока коридорный уступит ему дорогу.
— Что вы, тише! — зашептал Наркиз. — Это ничего, на то мы и поставлены, чтобы убирать. Да ведь и погода дрянь. А изволили пройти наверх господин офицер и два жандарма.
— Жандармы?
— Да! — истово подтвердил хозяин гостиницы. — И очень вежливые, спросили позволения пройти в номер. Позвольте-ка, говорят, милейший!..
— Какой же номер им понадобился?
— Небось знаете, двенадцатый.
Обыск у Минлебая? Тут какая-то ошибка. Он решил не ходить к себе, обождать в коридоре. Он подошел к конторке и стал читать расписание поездов, часы работы буфета, отпуска обедов. Прошло, наверное, с полчаса… вот послышался топот на лестнице, и он увидел жандарма с прыгающими под шинелью коленками, за ним шел Минлебай, простоволосый, бледный, стиснув в руке шапку. А сзади шли офицер и еще один жандарм.
Перед дверью Минлебай остановился, то ли чтобы пропустить офицера, то ли перемолвиться с Габдуллой. Офицер с колючим смешком поторопил:
— Ну, ну, молодой человек, без церемоний.
Ушли.
Габдулла поднялся к себе, не раздеваясь опустился на стул и долго сидел, с тупым изумлением глядя в темную стену. Свет уличного фонаря покрывал стол, блестел на боку шкафа, на спинках кровати, на потолке — как тонкий слой льда; а внизу — темнота, текучая и отблескивающая, как вода в ночной проруби.
Так вот как это бывает, думал он изумленно, брезгливо. Пришли, порылись в твоих вещах, а тебе так страшно, так мерзко.
