— Помните, товарищ Каберов, каким непримиримым к врагам революции был Ленин. Вам выпала честь сражаться с врагами Родины под знаменем его партии. Будьте достойны этой высокой чести!
Вручив мне билет, он тепло, по-товарищески поздравляет и напутствует меня:
— Дерись, понимаешь, как дерутся большевики!..
Самолеты под обстрелом покидают низинский аэродром. Фашисты ведут огонь с интервалами, неодинаковыми по времени. Воспользовавшись паузой, я выруливаю из укрытия. Надо успеть взлететь до очередного выстрела. На учете доли секунды, но я прикасаюсь ладонью к груди. Здесь, над самым сердцем, лежит в кармане кителя только что полученный мной партбилет. И гордое сознание того, что я теперь коммунист, и щемящее чувство потери (ведь мы покидаем Низино) сливаются воедино.
Даю полный газ. Истребитель прямо со стоянки, поперек аэродрома, идет на взлет. Впереди видны комья вывороченной земли. Пытаюсь обойти воронку, но уже поздно. Тяну ручку управления на себя. Самолет взмывает, и я, с трудом удерживая его в воздухе, перескакиваю через воронку. Сильный мотор уводит машину от земли. Но впереди новое препятствие — самолеты соседней эскадрильи. Нажимаю на кнопку уборки шасси, и истребитель, подобрав под себя колеса, благополучно проносится над стоянкой.
Слева занятая противником Ропша. «Прижимаю» машину к лесу и, набрав скорость, разворачиваюсь на обратный курс. Три зенитных разрыва неожиданно впечатываются в воздух перед самым носом истребителя. Выходит, вражеские наблюдатели уже заметили меня. Почти над самыми макушками деревьев ухожу к заливу.
Город на Неве одет густой дымкой. Его почти не видно. До свидания, Низино! Прости нас, Ленинград! Мы, твои солдаты, только временно оставляем боевой рубеж.
Мы уходим из Низина, но мы с тобой, И мы до последнего дыхания будем защищать тебя, наш героический город!..
Наш новый аэродром лежит среди лесов.
Он лежит большой и ровный, как стол.
Для каждого самолета здесь построен отдельный капонир, надежно укрывающий машину от бомб и артиллерийских снарядов.
Мы с Костылевым осматриваем бревенчатые, глубоко врытые в землю стены и трехслойный накат. Засыпанное сверху и с боков землей и покрытое дерном сооружение — это настоящая крепость. В сознании не укладывается, что построили ее женщины. Но вот и они, скромные ленинградские труженицы, — стоят и застенчиво улыбаются, слушая наши похвалы. Среди них много совсем еще юных девушек.
Егор поднимается на крышу капонира, восхищается посаженными там елочками, подпрыгивает, проверяя надежность перекрытий.
Неужели вы сами это построили?
А кто же еще? — Молодая, одетая в телогрейку женщина поднимает свои огрубевшие на работе руки:
— Что они у нас — не такие, как у мужиков?
Слышится звонкий девичий смех.
Я вспоминаю, что в самолете лежат мои вещи, и вытаскиваю из фюзеляжа чехол с завернутым в него чемоданом и кирилловской трехрядкой. Все называют ее баяном. Да она и похожа на баян. Правда, в эти минуты выглядит гармонь невзрачно. Во время обстрела она была испачкана в глине.
— Слушай, баянист! — обращается ко мне женщина. — Сыграл бы, что ли, по такому случаю.
Она быстро счищает с гармошки грязь, тщательно протирает ее рукавом телогрейки.
— Ну-ка, повеселей что — нибудь, товарищ летчик! — А сама лопату в сторону, по — цыгански тряхнула плечом, притопнула ногой и замерла в позе ожидания.
Зазвучали голоса и басы трехрядки, и озарились улыбками лица ленинградок.
— Э-эх, к черту горе!.. Наши соколы прилетели… Пляши, девчата! — Молодуха вышла на круг, и комкигрязи с ее растоптанных ботинок полетели по сторонам,
К нашему капониру отовсюду тянутся люди. Какая-то девчушка увлекла в круг Костылева, и они завертелись в пляске. Высокий, смеющийся Егор выделывает такие коленца, что, глядя на него, можно забыть обо всем на свете.
Пляску и музыку обрывает команда: «Летный состав — к командиру!»
Мы идем в соседний капонир, куда техники закатили самолет Костылева.
Заместитель командира полка капитан Корешков с горечью сообщает нам, что при взлете с низинского аэродрома, попав в свежую воронку, разбил самолет и сам получил серьезные травмы старший лейтенант Киров. Пострадал также старший лейтенант Семенов. Он должен был перегнать на Карельский перешеек самолет УТ-1. Взрывная волна немецкого снаряда перевернула оторвавшийся от земли самолет. Он перелетел через ангар и упал. Извлеченный из — под обломков Борис Семенов в тяжелом состоянии отправлен в госпиталь.
Мы расходимся, подавленные случившимся. Ленинград в беде, а нас, защищающих его с воздуха, так мало остается.
Через два дня приходит известие, что Борис Иванович Семенов скончался, так и не придя в сознание. Война отняла у нас еще одного замечательного летчика, человека доброй души и большого мужества.
Штаб полка и авиационные техники прибыли на новый аэродром поздно ночью. Однако никакого перерыва в боевой работе не произошло. Утром истребители, как обычно, были подняты в воздух.
Под нами был Финский залив. В тот ранний час ни единый корабль не бороздил его воды. Свинцовые волны, гонимые северным ветром, бились о берег, оставляя на нем кружево пены. Эта белая полоса тянулась вдоль всего южного побережья.
Внимательно всматривался я в тревожное ленинградское небо. Время от времени взгляд невольно тянулся в сторону Петергофа, оставленного нами Низина, разрушенной и сожженной фашистами Ропши. На северной стороне ее полыхал большой пожар. Казалось бы, и гореть уже было нечему, и все же что-то горело. Фашистские войска в районе Ропши перешли в наступление и рвались к заливу…
В воздухе нас пятеро: Мясников, Халдеев, Широбоков, Костылев и я. Ведет группу старший лейтенант Мясников. Он на своем ЯКе, как Чапай на лихом коне, держится впереди. Взят курс на Пулкозо, на Пушкин. Там идут решающие сражения за Ленинград. И именно там нам предстоит прикрывать наземные войска от авиации противника.
Восточнее Пушкина разрастаются два очага пожара Горит что-то и в Красном Селе. Бой идет близ Пулковских высот. Из кабины самолета мне хорошо видны вспышки артиллерийских выстрелов. Это совсем недалеко от Ленинграда…
Не могу не думать без тревоги о судьбе этого великого города. Испытываю чувство глубочайшей ненависти к фашистским захватчикам, разрушающим великие исторические ценности нашего народа. Но как бы ни бесновались господа фашисты, в Ленинград мы их не пустим! Я повторяю про себя написанные накануне строки стихов:
Пусть день и ночь грохочет канонада.
Мы выстоим! И вас из блиндажей,
Как погань, вышвырнем.
И Ленинграда
Вам не видать, как собственных ушей.
И здесь, высоко в поднебесье синем,
Где облака сверкают сединой,
За жизнь и счастье
Родины любимой
Выходим мы не правый смертный бой…
Мы-то выходим. Но где же фашистские самолеты? Они обычно висят здесь с утра до вечера. То, что их на этот раз нет, настораживает. Не попытаться ли прочесть письмо, которое лежит у меня в нагрудном кармане? Вот оно, долгожданное! Грицаенко ночью привез его из Низина и передал мне, когда я уже сел в кабину. На конверте штамп Вологды. Адрес написан рукой жены. Я всего лишь перекладываю письмо в потайной карман, чтобы не потерять. Спокойнее на душе уже от того, что оно из Вологды. Значит, жена сумела оставить Новгород и уехать к моим родителям. Как-то они там?..
