И если это была истина, если так все и должно было быть, то как можно находить мир скучным? Я задумался о том, не является ли то, что обычно называют нормальным, само по себе сортом скуки, омертвения чувств и духа. Меня, освободившегося, выпущенного на свободу, вынырнувшего из тьмы и бездны, пьянили свет, любовь и здоровье.
Я чувствовал, что в моей жизни произошел огромный перелом и что отныне и впредь я глубоко и навсегда изменюсь. Я немногое буду считать само собой разумеющимся – пожалуй, ничего не буду считать само собой разумеющимся. Я буду смотреть на жизнь, на все существование как на самый драгоценный дар, бесконечно уязвимый и ускользающий, а потому требующий бесконечного обожания и заботы.
В понедельник 7 октября – через шесть недель после операции – меня снова отвезли в больницу для проверки и снятия гипса; если все окажется хорошо, гипс должны были снять насовсем. Страха у меня не было, я знал, что все хорошо, – и мне хотелось увидеться с когда-то проклинаемым хирургом и его командой в более дружеской обстановке.
К счастью, так и случилось, и никаких проблем не возникло. Перед мистером Свеном предстал улыбающийся благодарный пациент, полный сожаления о прошлом раздражении. Хирург не мог не ответить тем же, хотя проявил некоторую застенчивость и сдержанность. Он улыбнулся, хоть и не очень широко, пожал мне руку, но не слишком горячо, он был доброжелателен, но сдержан. Я удивлялся тому, что раньше мог считать его таким ненавистным – на самом-то деле ненавидеть его было не за что, как, впрочем, и любить: это был просто достойный спокойный человек, профессионал, обладающий блестящей техникой (в последнем я никогда не сомневался). Он просто чувствовал себя неловко перед лицом сильных эмоций, какие в своих страданиях обрушивал на него я. Теперь, когда страдания были позади и опасения не оправдались, когда я поправился и не предъявлял больше требований, он был очень доволен и улыбался. Если изменилось его отношение ко мне, то, несомненно, изменилось и мое отношение к нему. Я представил себе, как потом он будет обсуждать меня со своей командой. «Не такой уж плохой парень, этот Сакс, – правда, слишком эмоциональный, конечно. Должен сказать, находясь в больнице, он создавал проблемы, но для него это было трудное время. Не хотел бы я оказаться на его месте. Но теперь с ним все в порядке, верно? Нога выглядит замечательно. Все хорошо, что хорошо кончается». И с этим он выбросит меня из головы.
Да, действительно, когда гипс был снят, моя нога стала выглядеть замечательно – она прекрасно набрала вес, хотя все еще оставалась тоньше (и несколько холоднее) правой, а шов выглядел аккуратным и даже элегантным, особенно если думать о нем, как о героическом боевом шраме. Не осталось никакого отчуждения, так поразившего меня четыре недели назад. Нога была, несомненно, живой, несомненно, реальной, несомненно, моей плотью, лишь с небольшой неопределенностью, странностью в районе колена. Поэтому меня несколько удивило, когда оказалось, что кожа лишена чувствительности – совсем лишена, как при анестезии, – всюду, где был гипс. Это было неглубокое онемение – проприоцепция оставалась нормальной (что соответствовало нормальному, неотчужденному восприятию конечности), – всего лишь поверхностное.
Возвращаясь в Кенвуд в карете «скорой помощи», я стал тереть и мять ногу руками, и по мере того как я стимулировал кожу и ее рецепторы, чувствительность с каждой минутой возвращалась; за тот час, что длилась поездка, она восстановилась почти полностью. То ли дело было в отсутствии обычных раздражителей под гипсом, то ли в давлении гипса, я уверен не был. Я узнал, что другие пациенты тоже испытывали такое онемение – поверхностное и преходящее, так что особого значения оно, по-видимому, не имело. Вот потеря глубокой чувствительности, потеря проприоцепции, была бы совсем другим делом, чрезвычайно опасным…
Я говорю «почти», потому что одно место на поверхности бедра и колена не поддавалось моим усилиям и оставалось совершенно лишенным чувствительности. Это было то самое место, где кожные ответвления бедренного нерва были рассечены при операции.
Теперь, когда гипс был снят, осталась последняя проблема: недостаточная подвижность колена, которое казалось негнущимся, скованным даже в выпрямленном состоянии шрамом. Мне приходилось каждый день по полчаса насильно заставлять колено сгибаться, стараясь сделать более податливым жесткий фиброзный рубец.
В пятницу, поскольку все шло хорошо, мне разрешили провести ночь дома. Встречать меня собралась вся семья – это был канун дня отдохновения. На следующее утро я с отцом и братьями отправился в синагогу, и мы все вместе должны были читать Закон.
Это было невыразимое ощущение, потому что я чувствовал себя не только в объятиях своих близких; с ними стояла вся община, вся красота древней традиции и вечная радость Закона. Нам выпало читать Генезис, почти в начале – очень подходящее место для человека, который был возрожден, потому что незадолго до этого, в день Празднования Закона, годичный цикл чтения был завершен и начат заново, и звучал шофар, и раздавался ликующий крик: «Мир создан заново!»
Служба, церемонии, библейские истории – все это было полно смысла, как никогда не бывало раньше. Весь последний месяц меня пронизывало чувство пантеизма[30], ощущение, что мир – это дар Бога, за который его следует благодарить. В религиозной церемонии я нашел истинную аллегорию собственного опыта и состояния – увечье и искупление, тьму и свет, смерть и возрождение; я совершил «паломничество», навязанное мне судьбой или моим несчастьем. Теперь, как никогда раньше, я видел важность символов Писания и притч. Я чувствовал, что моя собственная история имеет форму некоего универсального экзистенциального опыта, путешествия души в потусторонний мир и обратно, духовной драмы на неврологической основе.
В определенном смысле мой опыт носил религиозный характер – я думал о своей ноге как об изгнаннице, покинутой Богом, потерянной и возвращенной, возвращенной трансцендентным образом. В равной мере это был и захватывающий научный и когнитивный[31] опыт – однако он выходил за пределы науки и познания. Я понимал, что я постепенно меняюсь, что с большей симпатией отношусь к философии и религии, но это ни в малейшей мере не влияло на мои научные взгляды.
Еще двенадцать дней, и меня отпустили из Кенвуда как примерного пациента, которого сочли годным для внешнего мира. Мне в Кенвуде очень нравилось, я по-настоящему подружился с другими выздоравливающими, и прощание было трогательным. Мы совершили совместное путешествие, прожили вместе короткую, но очень значимую часть жизни, мы делились переживаниями с редкой искренностью и доброжелательностью, а теперь расставались, желая друг другу успехов на жизненном пути, и каждый отправлялся своей дорогой.
