— Подпишите!
— Сперва должен прочитать…
— Чего читать? не торговаться же будем…
— Не знаю… может быть…
По новому контракту мне было назначено годовое содержание в 1200 рублей.
— Позвольте-с, — говорю я, — это ошибка.
— В чем?
— Я зарабатывал, как вам небезызвестно, до 6000 рублей в год и, думаю, приблизительно такая же цифра должна быть мне назначена жалованьем.
— Почему же вы так думаете?
— А потому, что я знаю контракты других. Всем назначено жалованье, соразмерное с заработком каждого в последний год.
— Это не наше дело, идите к старшему…
Являюсь к старшему. Принимает он меня, как и следовало ожидать, сухо. Впрочем, после прошлогоднего инцидента я на другой прием и не рассчитывал.
— Вам что?
Излагаю свое сомнение и выкладываю доводы, которые он резюмировал так:
— Если вам не угодно оставаться на назначенном жалованье, то можете подавать в отставку.
— Но ведь это не справедливо.
— Не совсем… Нужно очищать дорогу другим. Вы ведь пенсию получаете[15]…
— Да, но ведь и другие получают пенсию, однако им содержание не убавлено!..
— Так пришлось по раскладке… Дирекция в настоящее время не располагает лишними деньгами…
— В таком случае вам не следовало торопиться составлением моего контракта…
И в тот же день я подал в отставку.
Вот каким образом я лишился казенной службы. Ничтожное, по-видимому, обстоятельство причинило слишком серьезный ущерб мне…
Тотчас же после отставки я получил приглашение из Гельсингфорса вступить в местную труппу на правах режиссера. С этого времени для меня начинается снова скитальческая жизнь провинциального актера.
В Гельсингфорсе я провел всю зиму, не ознаменовавшуюся ничем особенным, достойного упоминания.
На следующий сезон я стал сам во главе антрепризы и снял Рыбинский театр, о доходности которого ходили легендарные слухи. Но, увы! я потерпел полнейшее фиаско. Дела шли отвратительно, мой пятисотрублевый залог пропал, все бывшие у меня сбережения пошли на покрытие убытков, даже пенсия не уцелела от краха… Эта неудача так сразила меня, что я поклялся себе никогда более не соваться ни в какие театральные предприятия, в наше время не выдерживающие порядочного отношения к ним, а требуюшие от инициатора только маклаческого задора, кулачества и как можно меньше совести. Да, провинциальный театр пал и долго ему не подняться…
Слухи о моем крахе достигли Москвы и Лентовского, от которого я получил приглашение по телеграфу вступить в состав его труппы. Я с удовольствием согласился и, полный разочарования, из Рыбинска двинулся в Белокаменную. С Лентовским я сошелся на 300 р. месячного содержания и бенефисе.
Первый мой выход у него был в театре Шелапутина. Я сыграл водевиль «В чужом глазу сучек мы видим». После спектакля подошел ко мне Михаил Валентинович и сказал:
— А меня было напугали.
— Что такое?
— Наговорили про вас, будто бы вы совсем одряхлели, и частые спектакли вам не под силу…
— Это не правда…
— Я и сам вижу, что клевета. Вы еще такой молодец, что всех нас за пояс заткнете и любого из молодых переиграете…
— Кто же вам про меня наговорил нелепостей?
— Нашлись добрые люди… Один из ваших старых товарищей уверял меня в вашей непригодности…
Вот они друзья!
С М.В. Лентовским я оказался старым знакомым. Я вспомнил его по дебюту в Александринском театре. Он когда-то давно выступал в «Птичках певчих», в партии Пикилло. Его дебют врезался в моей памяти по следующему происшествию, имевшему последствием бесконечные толки, пересуды и повлиявшему, кажется, на его поступление в казенную труппу.
Портной подал ему костюм, который оказался очень пригодным для Михаила Валентиновича, — одна только шляпа не пришлась по вкусу дебютанта.
— Нельзя ли достать с маленькими полями? — сказал он портному.
— Это самая форменная…
— Та еще форменнее будет…
— Других нет!
— Не может быть, поищите…
— И искать нечего, я хорошо весь гардероб знаю…
— Ну, так подайте мне ножницы…
— Извольте!
Лентовский мигом укоротил поля. Портной остолбенел от ужаса и дрожащим голосом произнес:
— Казенная!
— Ничего, — спокойно ответил Михаил Валентиновичу — казенной и останется!
— Что скажет начальство? — с отчаяньем возопил верный служака.
— А ты прикажи своему начальству завтра мне счет подать: я уплачу, чего эта шляпа стоить…
Это обстоятельство облетело все уборные и неблагоприятно отразилось на мнении власть имущих о дебютанте, ни на что не глядя проявившем такие буйные наклонности.
— Возьми такого, — рассудил Федоров:— он всю казенную амуницию переуродует. Нет, дальше от либералов…
После службы у Лентовского я поехал в Астрахань, но там много не дополучил; из Астрахани переправился в Кишинев, к покойному Никифору Ивановичу Новикову, но и у него
дела были не лучше астраханских: после полуторамесячного пребывания в Кишиневе принужден был уехать в Одессу, но и Одесса не оправдала надежд. Наш антрепренер К-ев, не заплатив никому из труппы, скрылся самым ехидным образом, оставив всех нас без гроша.
Вот положение театрального дела в провинции: крах за крахом, провал за провалом. Актерская семья с каждым годом умножается и ширится, а дело с каждым днем падает и, кажется, близок его окончательный кризис. Этот вопрос чрезвычайно важен и требует серьезного разрешения.
Из Одессы я перебрался в Киев. Меня пригласили занять должность преподавателя сценического искусства в местном русском драматическом обществе.
Пробыв в Киеве год с лишком, я соблазнился выгодным ангажементом Лентовского и опять поехал в Москву, в которой пока и живу безвыездно шесть лет…
Заканчивая свои воспоминания, не могу обойти молчанием лестного для меня празднования пятидесятилетия моей актерской деятельности. Оно состоялось в пятницу, 3-го февраля 1889 года, в театре «Шелапутина». Я сыграл свой старый водевиль «В тихом омуте черти водятся». Прием был большой. В день юбилея я получил массу поздравительных телеграмм и писем из разных концов России. Две телеграммы, особенно для меня ценные, позволю себе привести здесь полностью. Первая от покойного великого князя Николая Николаевича Старшего: «Поздравляю вас с юбилеем пятидесятилетней вашей артистической деятельности. Вспоминаю с радостью то время, когда вы нас тешили в моем Красносельском театре. Теперь еще благодарю за те веселые часы. Желаю вам всего лучшего и здоровья. Николай». Вторая от Петербургской драматической труппы, адресованная чрез Владимира Ивановича Немировича-Данченко: «Приветствуем сегодня в вас не только заслуженного юбиляра, но и дорогого старого друга. Пятьдесят лет служения драматическому искусству— факт замечательный в летописях театра, но едва ли не замечательнее то, что эти долгие годы не помешали вам остаться таким же честным и таким же правдивым человеком, каким вас всегда знали ваши товарищи. Кроме этого, какой-то неизвестный автор почтил меня таким четверостишием:
