В категориях долговременности, судьба правительства снова зависела от противоречивых концепций власти. То, что Невилл Чемберлен по темпераменту и наклонностям не был «настоящим лидером военного времени», было трюизмом. Кроме того, что он знал, какие страдания принесет с собой война, он по меньшей мере лет десять считал, что длительная война, похоже, будет катастрофической для Британской империи. Война могла начаться на одном континенте, но было непохоже, чтобы она закончилась там же. Не позже марта 1939 года Черчилль писал ему, предлагая «рассмотреть, насколько пустой будет угроза Японии послать армию и флот для захвата Сингапура»[64].
Чемберлен не был так уверен. Фактически, пользуясь выражением одного историка, премьер-министр пришел к той точке зрения, что Британская империя выжила не потому, что была империей силы, а потому, что после утверждения британской власти большинство населяющих ее людей приобрели привычку принимать британское владычество. Япония действительно обладала реальной военной силой, которая могла ограничить британскую власть, и, по мнению Черчилля, наряду с тем, что, судя по Индии, «владычество» Британии более не воспринималось повсеместно, могла подвести ко всеобщему коллапсу Азиатской империи почти одним ударом.
Перспектива войны против Германии на континенте, против Испании в Средиземноморье и против Японии в Восточной Азии была для него навязчивым кошмаром, особенно с тех пор, как поддержка Америки стала маловероятной, поддержка доминионов воспринималась ими в лучшем случае как тяжелая обязанность, а советская поддержка была обоюдоострой, если вообще доступной. Его «борьба за мир» и погоня за «примирением» определялась этим пониманием. Теперь он объявил войну, но все еще надеясь, что экономическая блокада вызовет обострение внутреннего экономического кризиса в Германии, который его советники долго считали вероятным. Ему нравилось думать, что его собственное тщательно разбитое на фазы перевооружение предотвратит такой кризис в Британии. Будет все еще возможным «разбить» Гитлера, хотя, видимо, и не свергать его до тех пор, пока германский народ не сделает этого сам, таким образом и в такие сроки, которые предотвратят большую европейскую войну со всем присутствующим риском ее глобального масштаба.
Инстинкты Черчилля говорили ему, что столь боязливая и реалистичная оценка власти накличет беду. Это был склад ума, обусловленный той потерей воли к власти, которую он замечал в британской политической элите, развращенной неуместной нравственной восприимчивостью. Надо быть готовым (хотя не обязательно способным) сражаться повсюду и со всеми противниками, если уж принято решение эффективно сражаться где-то в одном месте против одного из них. Власть не могла распространяться или удерживаться британским правительством в упаковках по 1 пенни по всему миру. Черчилль не знал точно, почему начинаются войны, но что они начинаются — знал. Его изучение истории, опыт первой мировой войны и внутренние склонности говорили ему, что нехотя в войнах не сражаются и войны не выигрывают. Казалось более вероятным, что Британскую империю спасут скорее энергичное неблагоразумие в мире и действие, чем какие-либо другие средства.
Именно это ощущение немедленно распространилось в Адмиралтействе, но оно было неуютным. Было трудно избежать ощущения «повторяющейся истории» и быть естественными в своих отношениях друг с другом для адмиралов и их министра, и, соответственно, изгонять или освежать в памяти общие воспоминания о полемике, структуре и методах предыдущей войны. Тогда Черчилль был молодым человеком, подавляющим и запугивающим, при случае, служащих офицеров старше его самого. Теперь он был старше, чем они, и, хотя действовал не менее безапелляционно, был менее шероховатым. Они, в свою очередь, обнаруживали большую образованность и умение лучше выражать свои мысли. Паунд, его первый заместитель, был не то, что Джек Фишер. Тем не менее его длительное отсутствие в этом особом министерстве и долгий критический разбор событий 1914–1915 гг. не изменили понимания Черчиллем своей роли. Он зондировал и прощупывал любой вопрос. Он честным и нечестным образом избавлялся от офицеров, которые ему не угодили. Он искал возможность для военно-морского наступления, и адмиралы трепетали от перспективы авантюры на Балтике. Воздушные и подводные силы вызывали тревогу, но тревогу недостаточную. Было возбуждение от потопления «Графа Шпее» в Монтевидео и (нелегального) захвата «Альтмарка» в водах Норвегии. С другой стороны, в Скапа-Флоу затонул «Ройял Оук». Эти и другие эпизоды придавали флоту и Черчиллю видное положение в том, что иначе называлось «странной войной», и привело его в кресло председателя Военного координационного комитета, в дополнение ко всем другим его обязанностям.
Вследствие этих обстоятельств и в силу его качеств на Черчилля была возложена полная ответственность за британские операции в Скандинавии в апреле 1940 года. Спорная операция Британии по минированию норвежского побережья несколькими днями позже была застигнута врасплох германским вторжением в Данию и Норвегию. Ответные действия Британии, хотя и не без отдельных моментов вдохновения, оказались катастрофой, традиционно отнесенной на счет плохой разведки и планирования. Флот лицом к лицу столкнулся с тем фактом, что господство в воздухе было жизненно важным фактором в совместной операции. Предположение, что Германии не удастся успешно вторгнуться в Норвегию, пока британский флот был относительно под рукой в Скапа-Флоу, которое разделял и Черчилль, оказалось разбитым вдребезги. Нет необходимости говорить, что степень ответственности, которая должна была лечь лично на военно-морского министра за путаницу в операции, осталась весьма спорной. Сам Черчилль язвил по поводу способа принятия решений в Военно-координацинном комитете. Тем не менее большая часть критики была нацелена на Адмиралтейство в особенности и Черчилль не мог быть полностью оправдан. С другой стороны, становилось ясным, что информация, которую он получал из загадочных шифровок, была столь поразительно новой и настолько полной «проблемой», что никто точно не знал, как ею пользоваться в оперативном отношении[65].
Ирония состояла в том, что это поражение в Северном море вознесло Черчилля на Даунинг-стрит, 10. Премьер-министр был настолько глуп, чтобы в канун своей успешной скандинавской кампании отметить, что Гитлер «опоздал на автобус». Теперь общественное мнение в парламенте и стране стало всерьез опасаться поражения. Неприязнь нашла открытый выход в «Норвежских дебатах» 7–8 мая 1940 года. Как он и должен был, Черчилль выступил в защиту и правительства, и себя самого, но ярость атаки на премьера заставила Чемберлена признать, хоть и неохотно, что он должен покинуть пост. Это было странным исходом в округе, в котором он все еще обладал большинством в 81 голос.
