ВЕДЬМА
Парень обладал физиономией, которая в принципе не могла никого раздражать. Он же помог страшной бабке надеть её ужасающий мешок.
Мужчина был совершенно беззащитен в этой нелепой ситуации, когда пьяная старая цыганка согнала его с места, а его жену обозвала "стёганой тварью" и всякими похабными словами, а потом, сменив гнев на милость, пригласила: "Сынок, садись!"
Только ребята-пэтэушники, хулиганистые и развесёлые, оказались адекватны ей. Они подсобили бабке выйти из вагона, а потом швырялись в неё снежными лепёшками, заливаясь смехом в ответ на её ругань.
А я подумал о том, как хорошо было в прежние времена, когда какой-нибудь полковник сидел бы при этом, уткнув подбородок в эфес шашки, и сходу отрубил бы старой ведьме голову.
— Он всех, с кем когда работал или учился, всю родню устроил на хорошие места, никого не забыл, — с похвалой говорил о Леониде Ильиче однорукий инструктор Днепродзержинского горкома партии с плаксивой фамилией Рёва. — Ну, а что, если есть возможность.
О том, что отец Брежнева Илья Яковлевич прятал евреев от погромов, Горюнова вычеркнула:
— Я надеюсь, вы — русский человек?
Мне было непонятно, почему русский человек должен ненавидеть евреев.
— Меня волнует то, что слова у нас все чаще расходятся с делами, — сказал мой отец. И добавил: — На каждом районном активе принимается письмо Брежневу. Принимается, но не отправляется. Не будет же он все эти письма читать.
На руках моих язвы гвоздиные.
— Да и если б было в них что толковое, а то так, все одно и то же.
— Достижения, итоги, планы на будущее...
— Ну конечно: есть нечего, носить нечего, негде жить. А в остальном — большие достижения.
Отец все-таки не соглашался, возмущался диссидентами:
— Им советская власть все дала.
— Да нет её уже с 18-го года. И потом это все равно, что говорить: почему вы не любите свою тюрьму? Она вас кормит, одевает, обувает, учит жить... Спорили:
— ..."Прописка" — беззаконие, крепостное право, — доказывал я. — И пусть они заткнутся.
— Арсений-то, — вспоминал отец своего племянника — подполковника МВД, — лучше всех устроился: две квартиры в Москве. Это надо же подумать!
— Арсений при власти сидит.
— Ну, положим, власть у него небольшая...
— А все же и ему от неё кое-что перепадает.
— Арсений власть укрепляет. А вы её расшатываете.
— Да плохо что-то расшатываем, никак расшатать не можем.
— Вы — отщепенцы! — ярился отец.
— Это вы отщепенцы, начиная с Чернышевского. Мы тоже можем вам счёт предъявить.
— От кого?!
— От русского народа! Кто крестьянство разорил? А?!
Отец умолкал.
— Родина там, где человек родился.
— Мы рождаемся в том или ином месте случайно. Предположим, рождается сын у служащих английской колониальной администрации в Индии. Он рождается в Индии и живёт в ней всю жизнь. Неужели его родина — Индия, где ему все чуждо, а не Англия, о которой он помнит, с которой соотносит свою личность, где лежит его сердце? Или дети русских белых эмигрантов, родившиеся в Нанкине. Неужели их родина — Китай, а не Россия, которая их отторгла, отвергла их родителей — если они вернутся, то непременно попадут в тюрьму, в лагерь? И через сорок поколений нашего рассеяния родиной русских останется Россия. Так почему же через четыреста поколений еврейского рассеяния Израиль не может быть родиной евреев?
— Приезжали из Америки туристы — украинка, армянин. Их спрашивали: "Кто вы по национальности?" Они отвечали: "Я американка"; "Я американец"; "Мы родились в США, и это наша родина".
— Вероятно, им есть за что любить свою родину, у них есть для этого основания. Таня Эрастова родилась в сибирском концлагере. Её спеленали и перебросили через колючку в сугроб. Вольные люди подобрали и выкормили. Так что же ей — любить лагерь? Родился в тюрьме — люби тюрьму? Почему я должен любить Советский Союз, где людям запрещается жить, где они хотят, где кругом сплошная ложь? Моя родина — Россия, но её, той России, которую я люблю, больше нет, она уничтожена. Вот так я снимал комнату в Самарском переулке, в доме дореволюционной постройки, восьмиэтажном доме с лифтом. Дом был построен для врачей. Потом врачи ушли на войну и не вернулись, а дом был заселён всякой сволочью... Ну, это ладно... Там ходил трамвай, а кругом стояли двухэтажные деревянные дома. Через несколько лет я пришёл туда — а Самарского переулка больше нет — его снесли весь, а на его месте построили стадион к Олимпиаде. Марк Шагал, когда приезжал после революции из Парижа, не захотел заехать в Витебск — знал, что того Витебска уже нет. Так вот, представьте себе, что есть цветущая деревня или небольшой городок, который снесли, а на его месте выстроили барак с цементным полом, обнесённый колючкой. И я рождаюсь в этом холодном бараке. Так что — он моя родина? А не та деревня, которая стояла на его месте? Так был погублен Тамбов, после восстания 1920 года, были уничтожены его силы и остались... те, кто остались. „
Старик-фотограф с очень бойкими чёрными глазами-буравчиками возбуждённо рассказывал мне о комсомольской конференции, которую он только что снимал, — какие там замечательные, боевые ребята — не то, что мы, вспоминал двадцать третий год.
А я, грешным делом, возьми да и подумай: "Попался бы ты мне, мерзавец, в двадцать третьем году..."
Тогда он был секретарь комсомольской ячейки, страшный человек, а теперь — просто старичок.
Я сидел напротив него за обеденным столом и думал, смирившись в сердце своём: "В чем было наше упущение?"
Почему-то Николай II воспринимается мною как человек, постоянно мучимый головными болями.
Он был, видимо, неплохой мужик, недалёкий и безвольный. Был очень привязан к жене и детям.
Зачем-то слушал Гришку Распутина, шёл на поводу у правых экстремистов. Поддался и либералам — отдал престол.
Его эксцентрические расстрелы были выходками неврастеника.
Он был запуган революцией и принял Февраль со смирением и кротостью. Это вообще романовская черта, если вспомнить легенду об Александре I.
Взрывы слепой и потому нелепой жестокости Николай унаследовал от дедов — тёзки и Павла.
Пишут, что в неволе он притих, был задумчив и все колол дрова. Царевны, воспитанные в христианстве, терпеливо сносили мат охранников.
