Восьмерки — лодки, на которых с 1829 г. проводятся традиционные состязания по гребле между студентами Оксфорда и Кембриджа.
Берет и плащ — форменная одежда английских профессоров и студентов.
Спала на гальке как-то в день погожий
Дочь рыбака, и ветерок-фланер
Ласкал ее растрепанный вихор,
Легко касался загорелой кожи.
Поэт шел мимо, и на жалком ложе,
На рубище ее замедлил взор;
Потом, вложив ей в губы луидор,
Он удалился, спящей не тревожа.
Что стало с той монетою потом?
Принес доход семейству дар поэта,
Которым горд по праву скромный дом?
Иль жадность копит новые монеты —
Желанные, пропитанные злом
Любви продажной? Не узнать ответа.
Сонет основан на эпизоде, который произошел с А. Мюссе в рыбачьем поселке на бретонском побережьи Атлантики, недалеко от Нанта: «В Лё Круазике, на морском берегу, он однажды увидел подле лачуги бедного солевара девочку в лохмотьях, которая спала на солнце, положив голову на клок соломы. Он подошел и осторожно вложил луидор ей в губы, а потом на цыпочках удалился, восторгаясь своей проделкой и предвкушая радость, которую испытает дитя, когда проснется» (Paul de Musset. The biography of Alfred de Musset, translated by H. W. Preston. — Boston: Robert Brothers, 1877. P. 307; перевод мой. — Ю. Л.).
188–189. Прометеевы наваждения
I
Когда с Олимпа, гневом обуян,
Зевес шлет копья в горные теснины,
Как будто снова целит в исполина;
Когда грозу приносит ураган;
Когда лютует гром, попав в капкан
Кавказских гор; и в в ярости звериной
По склонам их стремятся вниз лавины —
Со вскриком пробуждается Титан.
И, воплям безутешной бури вторя,
Несется вопль, ужаснее стократ,
Чем завыванья ветра на просторе;
И, заглушая громовой раскат,
Грохочет смех, такого полный горя,
Что ангелы в полуночи дрожат.
II
Невидим Прометей для смертных глаз,
Лишь только ночью, в сполохах карминных,
Когда пылает зарево на льдинах,
И молния в них бьет за разом раз;
Когда рубином светится топаз,
И страх царит в гнездовиях орлиных,
И эхо отражается в глубинах,
Где до рассвета мрак ночной увяз,
Мы видим, как немая тень Титана
Встает среди уступов и карнизов
Угрюмых скал, пространство распоров,
В молчании мятежном неустанно
Закованной рукой бросая вызов
Создателю уродливых миров.
Поэт — алхимик мысли, как Мидас,
Тот царь фригийский, чье прикосновенье
Немедля вызывало превращенье:
Всё становилось златом в тот же час.
Он тоже над ручьем лотка не тряс,
Не изучал вовек хитросплетенья
Пещерных нор. По воле вдохновенья
Ему дарован золота запас.
Но горе для него — помилуй, Боже! —
Коль он запрется в тесной кладовой
И позабудет, для чего живет.
Ты жаждал мира золотого? Что же,
Стал самородком хлеб насущный твой,
И золотом забит поэта рот.
Мидас — мифический царь Фригии, сын Гордия и Кибелы. В награду за спасение Силена Дионис предложил Мидасу любой дар, какой тот ни пожелает. Мидас не нашел ничего лучше, как попросить, чтобы все, к чему он ни прикоснется, обращалось в чистое золото, и это пожелание было исполнено. Вернувшись ко двору, Мидас велел приготовить пир в честь своего нового дара. Но, когда он взялся за еду и питье, они, к его ужасу, тоже превратились в золото. Мидас, боясь умереть с голоду, пришел к Дионису и умолял его взять назад этот дар. Дионис сжалился над ним: он приказал Мидасу искупаться в реке Пактол, которая после этого стала золотоносной, а Мидас избавился от своего дара.
Парижская клоака прежних лет,
Где всюду чернота и смрад промоин;
Краснеют только стоки скотобоен
И раны, что нанес в ночи стилет.
Вот золота фальшивого браслет;
Тропический бальзам, на лжи настоян;
Расколотый фиал, чей запах гноен,
Храня трущоб и тины терпкий след.
Но над зловонным хаосом болот,
Прекрасна, как пыланье небосклона,
Распада переливчивость плывет;
И волнами на пленке вороненой
Дрожит игра огня, и позолот,
И пурпура, что прямо из Сидона.
Сонет представляет собой отклик Ли-Гамильтона на книгу стихов Шарля Бодлера (1821–1867) «Цветы зла».
Сидон — один из древнейших городов Финикии, знаменитый своим стеклом и льняными изделиями. Пурпуром же славился другой финикийский город — Тир.
Безжалостная, не услышишь ты
Молитвы, чтобы ты не уходила —
Их шепчет узник, коему в могилу,
Едва светило глянет с высоты.
Когда вопят обугленные рты
Из сердцевины адского горнила:
«Уйди скорей, ты нам давно постыла!» —
Их вопли столь же для тебя пусты.
Прислушайтесь — бредет толпа гуляк,
На улицах рассеивают мрак
Веселый смех, лихая сегидилья;
Нам на больничной койке и в тюрьме
Так внятны эти песнопенья тьме —
И кто осудит дань ее всесилью?
I
Боюсь, что умер Пак — немало лет
С тех пор, как знались смертные с бродягой;
Исчез со всею крошечной ватагой,
Чьи гнезда в чаще прятал бересклет;
Да, эльфов нет, и не сыскать примет
Дриады, что таилась за корягой;
Нет ни наяд, речной одетых влагой,
Ни фавнов, листоухих непосед.
Дрозд-попрыгун, скажи, встречал ли ты
Проказника веселого весною,
Там, где росой увлажнены цветы?
Лесная мышь, видала ль под сосною,
Ты малыша, где заросли густы,
Прикрывшегося шляпкою грибною?
II
Подпрыгнул дрозд и молвил: «В самом деле,
Мне Пак был добрый друг, почти родня,
Хоть он и передразнивал меня;
Я Пака знал, но он ушел отселе.
Его нашли мы на грибной постели —
Вьюрок и я — у высохшего пня,
Покрытым снегом, на исходе дня;
Замерз, похоже, в зимние метели».
Лесная мышь сказала: «Старый крот
Могилу вырыл, а четыре сони
Беднягу опустили в темный грот;
Там белка крест поставила на склоне:
Имел он душу, как и ваш народ;
А нам, зверькам, скорбеть и впредь и ноне».
Пак — лесной дух у многих западноевропейских народов, сродни славянскому лешему. В английском фольклоре это веселый эльф, шутник и проказник. Таким он предстает у В. Шекспира в пьесе «Сон в летнюю ночь» и у Р. Киплинга в цикле сказок «Пак с Холмов».
