Из письма к И. А. Попову от 29 июня 1942 года.
«…Хотя особенно жаловаться на почту не приходится, но все-таки письма пропадают, а телеграммы, даже срочные, приходят иногда через 18 дней!! Живем мы неплохо, особенно, принимая во внимание военное время, но лучше бы домой поскорее. С 1 /VIII открывается еще новая летняя площадка (кроме выездной по субботам и воскресеньям]), да ежедневные шефские концерты… работы достаточно. Хотели ставить „Русские люди“, но нам запретили, по обыкновению, ибо ставит ее (пьесу. – Прим, авт.) Художественный театр!… Репертуара у нас хорошего нет, всё это очень грустно… Город колоссальный, мощеных улиц мало, и они пересекаются множеством немощеных, где вы завязаете по колено… Даже автобус не всегда вылезает из грязи и снега. Крошечные домишки с уткнувшимися в землю окнами, и рядом махина, довольно нелепо. А окрестности здесь есть изумительные, это я знаю еще по поездке 35 года… Мы верны себе и по-прежнему без гонорара, это очень трудно теперь!»
Из письма к Т.Л. Щепкиной-Куперник от 26 августа 1942 года.
«…У нас холод осенний, глубокой осени, совсем не похоже, что еще август месяц. Ледяной ветер, несущий ужаснейшую пыль и песок, которые, как туман густой, закрывают горизонт, забиваются в нос, в волосы, в глаза, валят с ног… Судаков уехал в Москву по вызову комитета (по делам искусств при Совнаркоме РСФСР. – Прим, авт.), и мы в волнении – зачем, только бы не было никаких неприятностей, не тащили бы нас еще куда-нибудь дальше. Это ужасно и нелепо, здесь мы зарабатываем и ничего не стоим государству, а в другое место – это ломка, потеря времени, имущества и т. д.» (В начале сентября 1942 года Малый театр возвратился в Москву. – Прим, авт.).
Очерк впервые опубликован в газете «Вечерний Челябинск» 30 июня 2006 года. Письма публикуются по книге: «Евдокия Дмитриевна Турчанинова на сцене и в жизни: письма, статьи, воспоминания современников» (М„1974).
Неизданное стихотворение Бальмонта
После смерти великого поэта-символиста Константина Бальмонта в левом кармане его леопардового жакета был найден неизвестный доселе набросок стихотворения. Вот он:
Я в яме дальней и убогой,
Средь одалисок побледнелых,
Читал туманные эклоги,
И мне внимали оробело.
Но тщетно о купавах свежих
Молил, снедаем жаждой душной:
Кругом взирали безмятежно,
Безмолвно, глухо, равнодушно.
И только мудрые блудницы,
Пробуждены моим сонетом,
Мне разрешили насладиться
Бесстыдно розовым букетом.
И только царственный бродяга,
Что мимо брёл и грезил горним,
Как праведник, почёл за благо
Нарцисс мне кинуть чудотворный.
О, с безмятежными цветами
Отрады мне не будет мало:
Я исцеляюсь в нищей яме
Благоуханьем Идеала.
Около века литературоведы бились над этим малоизвестным стихотворением Бальмонта. И только мы сумели приоткрыть его тайну.
Как известно, в начале прошлого века Бальмонт заехал в Челябинск. В зале женской гимназии 13 марта 1916 года он прочитал лекцию «Лики женщины в поэзии и жизни» и познакомил собравшихся гимназисток со своими новыми стихами. Современники вспоминают, что единственным условием, которое поставил поэт, было наличие цветов, ибо, как он говорил, поэзия без цветов «не дышит». Однако с цветами отчего-то вышла заминка. Лишь два букета получил Бальмонт. Первый прислали из дома терпимости (в котором ныне по парадоксу судьбы находится Горздравотдел). Второй букет принес какой-то нищий оборванец. Вечер Бальмонта удался.
Перечитайте стихотворение еще раз. Вам будет понятен и перевод тюркского слова «Челяба» – «яма», и великолепный образ одалисок-гимназисток, внимавших Бальмонту, и мечта о цветах, и эротическое наслаждение «бесстыдно розовым букетом», присланным из публичного дома, и, наконец, поэтическое возвышение нищего до «царственного бродяги».
Вдали от Родины, на чужбине, великий символист написал это стихотворение, вспоминая провинциальный Челябинск, воскресив в памяти два букета, подаренных ему верными и чуткими поклонниками из маргинальных слоев общества. А мы, спустя век, благодарно склоняемся над его воистину символическим шедевром, которым он с нечаянной щедростью одарил наш не слишком поэтический город.
Константин Рубинский
Как-то великий диктор Юрий Левитан к нам в Челябинск выступить приехал. Как всегда, со своим микрофоном. Помнится, одна журналисточка молоденькая спросила: «А зачем вы со своим микрофоном ездите?» А он ее взглядом смерил и говорит: «Деточка, в ваши микрофоны мой голос не поместится».
Выступал он в пединституте. Как начал говорить, у женщин мураши по спине побежали, а мужчинам захотелось тут же, в течение часа, коммунизм построить. А как закончил, неприятная штука вышла. Микрофон со сцены после его выступления кто-то умыкнул. В страшную ярость пришел Левитан, рвал и метал. Ему это чудовище в тридцатые годы специалисты по акустике сделали, оно могло рев самолетной турбины выдержать да с такой же громкостью и мощью в динамик передать. Левиафаном был Левитана микрофон – ибо «от его чихания показывался свет, а дыхание раскаляло угли».
Только фирменная солянка с кукумберами в «Уральских пельменях» Юрия Борисовича успокоила. Уехал он, но обиженный, зарекся в Челябу возвращаться.
А микрофон пропавший, говорят, как драгоценный камень на части распилили да по частям продали. Мембрана досталась Валерию Ярушину. Корпус – Олегу Митяеву. Оба в Челябинске тогда жили. А шнур от микрофона – Александру Градскому, копейчанину в то время.
И через некоторое время засияли счастливые звезды Ярушина, Митяева и Градского сперва на уральском небосклоне, а потом и на российском. Случайно ли, думаете?
Только мало ли, много ли времени прошло, а уехали все они в столицу. И не потому, что на Урале тесно было.
Видать, так великий диктор на Челябу обиделся, что духом своей харизмы вездесущей через утраченного Левиафана не только на талант, но и на мироощущение наших мужиков повлиял. Не выдержали, поддались. Теперь Россию из столицы прославляют, как когда-то сам Левитан.
А конденсатор от Левиафана, говорят, всё же в Челябинске остался. Ждем-пождем, с чьим именем он теперь из пучины забвения вынырнет.
Константин Рубинский
В молодости чудес много. Пока в армии служил, родители переехали на улицу Красную. Прежняя моя улица упиралась в самый край Востока, заканчивалась заводом, где фейерверки ладили. За моим домом солнце вставало, и я первым оповещал улицу о событиях на ней. Красная начинается на Севере, у реки, югом упирается в хирургический корпус горбольницы. Перпендикулярно прежнему курсу предстояло жить.
