Иногда государственная активность премьера синхронно не совпадала с более размеренным и спокойным ритмом деятельности царя. И тогда были возможны два варианта: либо император придерживал своего ретивого главного министра, либо сам министр подталкивал царя к более ускоренному ритму. Но и в том и другом случае решение применялось с обоюдного согласия, то есть с двойной подстраховкой.
Одной из таких преждевременных мер была децентрализация империи. Согласно намерениям Столыпина предполагалось разделение страны на области, располагающие правами самоуправления, при наличии в этих областях представительных учреждений. Реформа должна была быть осуществлена в областях, представляющих однородное целое, если не всегда в этническом, то, по крайней мере, в экономическом и бытовом отношениях. В соответствии с проектом в России предстояло создать одиннадцать таких областей с областным земским собранием и областным правительственным управлением. Областные земские собрания, образуемые на общих основаниях, принятых для земских выборов, получали широкое право местного законодательства по всем предметам, не имевшим общегосударственного значения. В 1909 г. Столыпин предоставил этот проект на рассмотрение императора, причем в докладе обстоятельно мотивировал необходимость его принятия. Царь выразил полное одобрение проекта, но решил отложить его утверждение до того, как окончательно выяснятся результаты сотрудничества с III Государственной думой[432]. Зная оппозиционность земских учреждений и распространенные конституционные веяния в нижней законодательной палате, царь обоснованно опасался, что создаваемые на местах новые структуры будут заполнены враждебными трону элементами. «Даже в случае безоговорочной поддержки царем, – отмечал сын реформатора Аркадий Столыпин, – децентрализация заняла бы много времени и натолкнулась бы, вероятно, на ряд препятствий в наших законодательных палатах…»[433]
В основе сдерживания царем реформаторской активности премьера были свои объективные причины. Чрезмерная увлеченность Столыпиным реформаторским процессом, его смелая готовность играть на чужом поле политических идей могли привести к обвалу и без того обветшалой управленческой системы. Старые мехи могли не выдержать молодого вина. На это указывал в свое время главный аналитик большевиков В.И. Ленин, характеризуя причину незавершенности столыпинских преобразований. Резких перемен опасался и сам государь. Еще только взойдя на престол, он уже знал, какой запутанный клубок неразрешенных проблем и отодвинутых задач достался ему из прошлого. «Получили мы с вами наследство, – говорил он тогда одному из своих близких подданных, – в виде уродливого, криво выросшего дома, и вот выпала на нас тяжелая работа – перестроить это здание или скорее флигель его, для чего, очевидно, нужно решить вопрос: не рухнет ли он (флигель) при перестройке?»[434] Поэтому, назначив себе в помощники столь страстно увлеченного государственными преобразованиями человека, Николай порой сдерживал его порывы, чувствуя несвоевременность некоторых преобразовательных проектов. Государь понимал, что опасно не только искусственно задерживать ход истории, но и искусственно подхлестывать его.
Несвоевременность отдельных столыпинских преобразований признается и многими современными историками. «Столыпин… – пишет историк К.И. Могилевский, – не до конца учитывал адаптационные возможности трудовых масс к глобальным преобразованиям, инертность массового сознания»[435]. Государь же не хотел форсирования событий, он, как уже говорилось, не принимал методы Петровской эпохи, считая недопустимым ускорять развитие страны в ущерб ее нравственному и духовному благополучию. Сама личность царя-революционера Петра I не вызывала особых восторгов у Николая. «Этот предок нравится мне меньше всех, – признался он однажды А.А. Мосолову. – Он слишком благоговел перед европейской культурой. Он слишком часто топтал российские устои, обычаи наших предков, традиции, передаваемые в народе по наследству… Конечно, это был переходный период, возможно, он и не мог действовать по-другому… Но, учитывая все это, я не могу сказать, что восхищаюсь его личностью»[436]. «Царь Петр, – говорил Николай в ответ на хвалебную речь профессора истории академика С.Ф. Платонова в адрес Петра, – расчищая ниву русской жизни и уничтожая плевелы, не пощадил и здоровые ростки, укреплявшие народное самосознание. Не все в допетровской Руси было плохо, не все на Западе было достойно подражания»[437]. А между тем в страсти реформирования Столыпин действительно был в чем-то подобен великому Петру. Соратник Петра Аркадьевича князь А.В. Оболенский в 1956 г. писал из Стокгольма другому соратнику Столыпина – профессору А.В. Зеньковскому: «Петр Великий был велик своей государственностью, Суворов своим глубоким христианским духом творил чудеса… Столыпин был носитель всех положительных качеств и добродетелей Петра Великого и Суворова»[438].
С другой стороны, радикализм Столыпина, его решимость ускорить реформаторский курс имели и объективную причину – это была ответная реакция на революцию 1905 г. Но революция закончилась, наступили мирные дни, и новые реформаторские проекты Столыпина уже можно было не вводить декретным способом царских указов. Необходимо было несколько замедлить преобразовательный процесс, причем не с целью последующего свертывания, а для дальнейшей системной проработки. Вот почему таким болезненным для Столыпина оказались его разногласия с царем в оценке пережитого революционного лихолетья. Во время одной из бесед в 1909 г. Николай неожиданно заявил Столыпину, что никакой революции не было, а были лишь отдельные беспорядки, допущенные из-за отсутствия распорядительных градоначальников. «Как скоро он забыл обо всех пережитых опасностях, – с горечью вспоминал Петр Аркадьевич эти слова, – и о том, как много сделано, чтобы их устранить, чтобы вывести страну из того тяжелого состояния, в котором она находилась»[439].
Конечно, термины «революция» или «отдельные беспорядки» – не равнозначные понятия, но проблема все-таки не в терминах и тем более не в короткой памяти царя[440]. Ранее Столыпин и царь характеризовали события 1905 г. и теми, и другими словами. В 1906 г. в интервью петербургскому корреспонденту Journal премьер говорил то же самое, что и царь в 1909-м. «Этот тяжелый кризис не убьет Россию… – утверждал тогда Столыпин. – Революция? Нет, это уже не революция. Осенью в прошлом году можно было говорить с некоторой правдоподобностью о революции… Теперь употребление громких слов, как анархия, жакерея, революция, мне кажется преувеличенным»[441]. Однако еще недавно, в октябре 1905 г., Столыпин давал совсем иную оценку. «Олинька моя, – пишет он супруге, – кажется, ужасы нашей революции превзойдут ужасы французской»[442]. Не был принципиален в характеристике русской смуты и государь. «Мы находимся в полной революции при дезорганизации всего управления страной…» – писал он матери в октябре 1905 г.[443]
