Возможно даже, что в некоторых вопросах мы друг друга вообще не поймём, как не понимаю я иногда своего бывшего сослуживца политрука, который вместе со мной служил в пулемётной роте.
Он жив, тоже инвалид войны, и тоже, как и я москвич. Мы встречаемся с ним иногда, вспоминаем прошлое. И в какой-то момент он вдруг начинает говорить не то.
Почему это так? Потому, что во время войны на огневых позициях при перестрелки с немцами он, как правило, не был.
— Послушай Петр Иваныч! — говорю я ему. — Зачем ты искажаешь истину и факты? — В бою ты не бывал! А своё мнение хочешь выставить за действительность. — Ты никогда не был в шкуре командира роты, не ходил под огнём на немцев в атаки, и не отбивался от немцев с оружием в руках.
— Вспомни Петя! Ты ведь в роте появлялся, когда разливали баланду, делили хлеб и щепотью на кучки рассыпали махорку.
— Ну! — соглашался он, зная, что я могу привести сотни примеров и фактов. Он был политруком роты, числился на передке, а войны как таковой не видел. Человек, который не был с солдатами в деле, не может говорить о войне! Петя мог другому, кто не был на фронте, о войне кое что рассказать. А в присутствии командира роты, он обычно сидит и помалкивает на счёт стрельбы.
У нас с Вами тоже будут противоположные взгляды на то, что делалось там на передовой. В письме не расскажешь всего!
Вы были на фронте, а я был в пекле войны. Вы терпели тяготы долгой и тревожной походной жизни, а самой войны не видели и возможно знаете о ней по слухам и рассказам.
Не думайте, пожалуйста, что я Вам хочу преподать урок! Войну нужно не только увидеть, пережить самому, испытать на себе, её нужно выстрадать в нечеловеческих муках и лишениях.
Петя мой тоже был на передовой, два раза лежал под ураганным обстрелом, знал в лицо и по фамилии солдат и пулеметные расчеты. Но к началу боя всегда старался уйти куда-нибудь назад, вроде как отнести донесение. Я видел на его лице переживания и боязнь, и чтобы солдаты этого не видели, отпускал его на время кошмара и ада.
Он заботился о людях, солдаты его любили, мне он тоже морально помогал. Когда стихала передовая, я ложился спать, он оставался на это время с солдатами в передней траншее. Но он не видел, как убивают, как истекают, захлебываются кровью. Он не разу, например, не видел, как идут на траншею немцы с автоматами на груди.
Вот вам и понимание войны!
Это один пример без всяких боевых эпизодов. Возьмем ещё один. Меня, например, всегда возмущают так называемые книжицы про войну, написанные прифронтовыми фронтовиками в литературной обработке журналистов.
Взять хотя бы К.Симонова с его романами про войну. Сам К.Симонов войны не видел. Смерти в глаза не смотрел. Ездил по прифронтовым дорогам, тёр мягкое сидение легковой машины. Войну он домысливал и представлял по рассказам других. А войну, чтобы о ней написать, нужно испытать на собственной шкуре. Нельзя писать о том чего не знаешь. Что может сказать человек, если он от войны был за десятки километров. По кино о войне судят только дети. Им не понятна боль солдатской души, им подавай стрельбу, рукопашную с кувырканиями, и пылающие огнём деревья, перед съёмкой облитые бензином.
Если хотите, возьмём других, тех, которые были ближе к войне. У них была телефонная связь с передовыми стрелковыми ротами. Знакомые фамилии: Карамушко, Шершин или сам Березин. Кто из них, если честно сказать, был непосредственно в бою или видел, как воюют солдаты. Хотя к самой войне они были гораздо ближе, чем писатель К.Симонов.
Возьмем к примеру небезызвестного Вам Карамушко, которого в дивизии считали боевым командиром и разведчиком. Разве он воевал и был хоть раз на передовой, когда там стреляют? Может, он ходил с солдатами в разведку и брал языка?
Карамушко во время стрельбы обычно сидел под четырьмя накатами, километрах в пяти от передовой. Растопырив руки над столом, он водил пальцем по карте, выводил на ней кружочки и стрелочки. Он нервно барабанил пальцами по телефонному рычагу и рычал, когда пропадала слышимость. На Березина сверху давили, он брал за горло Карамушко. А Карамушко выходил из себя, матерился и орал по телефону, грозил комбату и командиру роты и гнал его вперёд.
А что он собственно мог? Если комбат не знал, что творилось в стрелковой роте. С Карамушки требовали деревню. Ему нужно было только одно — Деревню подай! И он орал:
— Давай вперёд! — Я тебя подлец расстреляю! — хрипел он в трубку. — Передай трубку связисту! Он мне сейчас доложит, поднял ты роту или всё лежишь на снегу? Но в это время обрывалась связь, командир роты облегченно вздыхал, а Карамушко рвал волосы на неприличном месте. На передовую никто носа не мог сунуть!
Работники штаба бросались в санроту опрашивать раненых. А что собственно мог сказать полуживой, измученный солдат, если он от страха лежал в снегу уткнувшись вниз лицом, и ждал каждую секунду приближения самой смерти. Война это не обведённая на карте кружочком деревня. Это не изогнутая стрела, нарисованная красным карандашом на карте, и обозначающая остриё главного удара дивизии. Это не истошный крик и матерщина Карамушки по телефону, это не угрозы расстрелам командиру роты.
Война, это живая человеческая поступь навстречу врагу, навстречу смерти, навстречу вечности. Это шаги во весь рост, с открытыми глазами, навстречу смерти. Это брошенные до весны солдатские трупы. Это миллионы неизвестных солдатских имён и могил. Это человеческая кровь на снегу пока она яркая и пока ещё льётся. Это куски окровавленного мяса. Это клоки шершавой солдатской шинели со сгустками крови и кишок, висящие на сучках и ветках деревьев. Это кровавые брызги в лицо, разорванного снарядом солдата, идущего рядом. Это кирзовый сапог, наполненный розовым месивом и с торчащей белой костью. Это страшные в тоске и муках глаза солдата, смотрящего на тебя, — у него оторвана вся нижняя челюсть и гортань, а розовая пена в дыре около ключицы клокочет, шипит и булькает при выдохе и вздохе. Это сотни и тысячи других кровавых картин на пути, по которому прошла за нами дивизия.
Несколько лет тому назад мне попалась книга М.И. Щедрина "Рубеж великой битвы". Он был в то время Начальником штаба 31 армии, в которую входила наша дивизия в декабре 41 года.
Ничего похожего, на то о чём пишет Щедрин, под Марьино не было. Ни в какую контратаку немцы не ходили и наши полки не отбрасывали. Война это 800 расстрелянных в упор из зениток солдат 11 декабря под Марьино и двое случайно оставшихся в живых свидетелей этого кровавого побоища на снегу.
Щедрин М.И. основывался в своей книге на донесения, которые поступали из дивизии. Но ни Карамушко, ни Шершин и Березин не знали, что там произошло.
