Бригада ушла в прорабский вагончик, а я весь день разгребал дымящиеся головешки. Ветер разносил черные, как копирка, листы. Несколько дней подряд я ходил на это пепелище, рылся и что-то находил. Один или два тома Ленина — обложки сгорели дотла, но все листы книги чудным образом сохранились, даже не опалены. Большая часть общей тетради, не выгорела как раз та часть, где писалось «Восхождение к пропасти». Сохранились отдельные лоскуты исписанных страниц, я собирал их до самого малого, надеясь по останкам что-то еще восстановить, а если и нет, пусть будет черная, обгоревшая память, пусть будет свидетельство, ибо по ряду признаков крепло подозрение в том, что пожар был нарочно устроен. Рассказ, написанный в тонкой ученической тетради из лагерного ларя, как и записи на отдельных листах, сгорели дотла. И следов не осталось. Не было ли шмона перед поджогом? Я не исключаю, что часть моих бумаг не была предана огню, а заблаговременно унесена операми. Что касается общей тетради, единственной более или менее сохранившейся, где было «Восхождение к пропасти», то она им была не нужна — первый вариант этой рукописи они забрали у меня раньше. Из окон штаба и оперчасти хорошо просматривается пустырь и это пожарище, они, конечно, видели как я бродил по нему. Наш бригадир Лысков вскоре сказал мне, что Романчук спрашивал его: все ли сгорело у Мясникова?
Мало кто сомневался в умышленном поджоге. Во-первых, Ромах грозился не раз. Во-вторых, никто не искал причины пожара, никого не вызывали, никто не наказан. Будто ничего не произошло. Ходили смутные разговоры о том, что с промки работающие в ночь видели как около шести утра кто-то заходил в бендежку, а вскоре она заполыхала. Самовозгорания быть не могло. Если б какой огонь был обронен бригадой в конце рабочего дня, то она бы сгорела еще вечером. Бендега сколочена из сухих досок, фанеры — вспыхнула бы как порох. Случайное электричество тоже исключено: выносной рубильник на столбе был выключен. Допустить шалость ночного зека или блудничество с заметанием следа нельзя, т. к. сразу бы в штабе забили ЧП, ползоны бы перетаскали на следствие, а не нашли бы, так обязательно бы на кого-нибудь свалили. Даже если бы нечаянно загорелось, все равно бы затаскали бригаду: кто виноват, кто нарушил технику безопасности? Наверняка бы слетел бригадир и кто-то был бы наказан, помельче аварии не остаются без расследования и наказания, а уж пожар, уничтожение казенного имущества, инструмента, спецовки, не говоря о личных вещах, — шуму в штабе должно было быть невпроворот. А никакого шума не было. И зекам блудничать тоже повода нет: нечего там было тащить, кроме нескольких пачек маргарина, а из-за этого никто не будет поджигать, рисковать дополнительным сроком или ПКТ. В общем, как ни крути, все указывает на ментов, тем более, что в лице зам. нач. колонии Ромаха, они не скрывали своего поджигательного намерения.
А вот зачем они это сделали — не пойму. Ну, понятно, бендега — бельмо на глазу, двенадцать зеков неделями гасятся, черт знает, чем занимаются, и врасплох не застанешь. Так в их же власти приказать развалить и дело с концом. Но зачем поджигать, да тайком по разбойному? И что это Романчуку так интересно все ли у Мясникова сгорело? Да не в бумагах ли моих все дело? Другой причины я не нахожу. И не могу в это поверить — это тот верх глупости и бандитизма, который не поддается логическому объяснению.
Не перестаешь удивляться лагерному начальству: родятся они такими или становятся по мере исполнения своей «воспитательной» службы? Можно ли исправить преступников столь преступными методами? Чем они лучше зеков? Ничем. Они хуже основной массы зеков, а если и ровня кому, то самой гнилой, самой подлой зековской братии, козлам продажным, своим стукачам, на которых администрация, весь этот лагерный режим опирается. Дурной человек старается хоть притвориться порядочным, все-таки хоть немного стесняется. Даже стукач боится презрения, не то, что на зоне и на свободе, когда уже вроде ничто не грозит, мало, кто признается, да, мол, был осведомителем, постукивал потихоньку. Нет, скорее наврет с три короба. А вот администрация ничего не стесняется. И не хватило ума догадаться, что этим поджогом всю преступную сущность свою высветили насквозь перед зеками. Ну, какое может быть отношение к ментам после этого?
1986–1987 гг.
Дальше продолжать не было никакой возможности. И по сей день.
В 1987 г. пошла волна освобождения политзаключенных. Мы сошлись с Григорьянцем и делали журнал «Гласность». Я там вел рубрику «Общественная приемная». Из-за обилия жалоб и всякого рода литературного андеграунда, который жалко было выбрасывать, завел другой журнал «Права человека». Их надо было печатать, потому что никто не давал им голоса. Писал на злобу дня — шла перестройка и неизвестно, чем она кончится, куда приведет. Тут уж не до своих мемуаров.
А «Московские тюрьмы» были уже написаны. Я отдал их в издательство «Советский писатель». Знакомый редактор сказал, что сталинские лагеря им уже можно, чем черт не шутит — давай попробуем нынешние. Нужно два рецензента. Дает мне список редколлегии из 20 с чем-то человек. Там тьма махровая, узрел лишь два имени: Лихоносов и Скоп. Лихоносов хороший писатель, но в Таганроге. Скоп, видимо, друг Шукшина, раз снимался в его «Странных людях». И в Москве. Порешили для ускорения сначала дать Скопу. Что из этого вышло и какой он «друг», я написал в заключении «Московских тюрем».
Ничего не оставалось: срочно забрать рукопись, пока его похабная рецензия не очутилась в КГБ, и отправить за границу. Подальше с глаз, ибо я еще болтался по лесам и в Москву меня не пускали. Не хватало мне КГБ.
Переправили в Париж, в «Русскую мысль». Потом другой экземпляр я отправил в Америку Попову. Третий сам в 1990 г. отвез туда же, нам разрешили вместе с женой выехать по частному приглашению того же Попова. Позвонил из Бостона в «Русскую мысль». Сказали, что поставили в план следующего года, если «сами доживем». Не дожили, вскоре главной эмигрантской газеты и издательства не стало. Говорят, прекратили финансировать, в Союзе же — перестройка. Чего вам еще надо?
Здесь, в Москве, предложили отдать рукопись в Фонд Солженицына. Я отдал. Потом, думаю, почему бы не сходить в журнал «Москва» — там сейчас главный Леня Бородин, известный революционер и диссидент религиозного толка. Тоже несколько лет сидел. Уж он-то! Не заходя к нему, просто принес рукопись в отдел прозы. Выбрали с редакторшей одну главу «Малолетки в борьбе с беспределом», подготовили к печати.
И вдруг она мне возвращает. Главный редактор Бородин завернул. Почему? А так, молча. Меня удивило: что же это он меня не пригласил, хоть бы познакомились. Странная ситуация.
