Ежели, по ходу обстоятельств, в июне не будет предвидеться разрыв с Австриею, тогда, вероятно, нужно будет изменить нынешнее распределение войск, в предвидении большой опасности берегам Балтики от покушений вроде Крыма.
Для того надо будет:
1) Приостановить движение гвардии, так чтобы 1-я дивизия стала бы в Вильне и кругом, а 2-я в Вилькомире.
2) Гвард. резервный кав. корпус оставить на назначенных ему квартирах.
3) 3-ю гвард. пехотную дивизию или оставить вокруг Ревеля, равно как и 1-ю бригаду 2-й легкой гвард. кавал., или расположить близ Риги и Дерпта.
4) 8 4-х гренадерских бат. с их артиллериею отправить в Варшаву, на присоединение к своему корпусу.
5) 2-ю пехотную и 1-ю легкую кавал. оставить в Курляндии и Самогитии, как ныне; усилить 2-ю дивизию, присоединив к ней ее резервные батальоны.
Кроме того, к весне прибавится в Ревеле 8 резерв. бат. и 24 орудия запасной бригады 1-й дивизии; в Риге – 8 бат. резервной бригады 3-й дивизии, с находящеюся там артиллериею, 8 орудий.
Ежели, по сведениям, угрожать будет опасность десанта, надо будет 1-ю и 2-ю гвардейские дивизии возвратить сюда, равно как и гвард. резервный кавал. корпус. Тогда будет: у Риги 24 бат. 2-й пехот. дивизии, 8 бат. резерв. 3-й дивизии, всего 32 бат., 96 орудий и 32 эскадрона и 16 орудий конных.
В Ревеле: 16 бат. 3-й гвард. дивизии и 16 бат. резерв. и запасных 1-й пехотной дивизии и 12 эскадр. и 8 орудий конных 2-й гвардейской дивизии.
В Нарве останутся или 2 бат. короля Ф. В. полка, или даны будут, по-прежнему, 3 бат. учебн. карабинерного.
К Петербургу соберутся, кроме оставленных здесь 24 бат. 1-й и 2-й гвард. дивизий и 6 бат. 3-й, – 28 бат. гвардии, 16 бат. 1-й и 2-й гренадерских дивизий и 9 бат. учебн. карабинерных, всего 54 бат., кроме местных войск, а с возвращением гвардейских 1-й и 2-й дивизий, – 80 бат.
Ежели мы вынуждены будем к разрыву с Австрией, предстоять будет вопрос: какое направление дать следует нашим действиям?
Сомнительное положение Пруссии, хотя, кажется, склонно более к нейтралитету, и, вероятно, побудит и прочую Германию оставаться, на время, не участвующими в борьбе с нами, однако на продолжительность этой нерешимости никак полагаться нельзя; и при первой нашей удаче мы увидим, что Пруссия, а за ней Германия вооружатся для мнимого спасения Австрии.
По сей причине и кажется мне, что наши действия должны быть так рассчитаны, чтобы вмешательство Пруссии и Германии было нам елико можно меньше чувствительным для наших действий и вместе с тем чтобы мы умели достигнуть положительных успехов, не зависящих от вмешательства вышеупомянутых держав. Для того, кроме направления верного, нужна и быстрота в исполнении.
Ежели Краков, без этого сложного положения дел, был бы самое правильное направление нашим действиям, обходя все позиции австрийцев в Галиции, по сю сторону Карпат, – в нынешних обстоятельствах, однако, этого направления нам никак брать нельзя. Мы – думаю я – должны так сообразить свои действия, чтобы Висла служила нам прикрытием нашего правого фланга, до вторжения в Галицию.
Нам следует угрожать потом левому флангу тех сил, которые защищать будут Лемберг, и в то же время наступать с фронта, от Волыни и Подолии. Овладение Лембергом и краем за оным, до подошвы гор, по Дунаевец, полагаю, должно ограничить наши действия. Тогда мы можем удерживать все выходы из Карпат, как из Быстрица, так против Стрыя и Дуклы, и тем удерживать в руках наших Галицию. Между тем решится: останутся ли Пруссия и Германия чуждыми или вооружатся против нас.
Николай
ТРУДЫ И ДНИ. ПИСЬМА САМОДЕРЖЦА
Переписка Императора Николая Павловича и Карамзина в последние его дни
31 октября 1825 года на вечере у Императрицы-матери Карамзин читал выдержку из XII тома своей истории, про осаду Троицкой лавры. На чтении присутствовал великий князь Николай Павлович, и оно произвело на него сильное действие. 15 ноября Карамзин переехал из Царского Села в Петербург, а 14 декабря провел почти весь день в Зимнем дворце и на Дворцовой и Исаакиевской площадях, куда Императрица-мать посылала его в мундирном одеянье, в башмаках, шелковых чулках, узнавать о ходе рокового события.
В него кидали камнями. К концу дня он изнемог и уже не был в силах исполнить желание нового государя о составлении статьи для «Северной почты» о происходившем и указал для того на Д. Н. Блудова. Затем Императрица-мать ежедневно звала его к себе, и тут он в присутствии Николая Павловича говорил смело и решительно про ошибки предыдущего царствования, должен был вступать в споры с Мариею Федоровною.
Эти поездки в Зимний дворец подорвали здоровье Карамзина, и хотя потом он оправлялся несколько, но 22 марта 1826 года написал к Государю следующее письмо.
* * *
Всемилостивейший Государь.
Вначале примите от еще слабого историографа невольно слабое выражение чувства сильного – живейшей сердечной благодарности за трогательные для меня знаки вашего участия в моей тяжкой болезни… И в какие дни! Вы делали то, что делал Александр. Эта мысль еще более умиляла меня.
Оправляюсь, но тихо: чувствую еще раздражение в груди, кашляю и буду кашлять долго, как говорят медики, если нынешним летом не удалюсь отсюда в климат лучший и, по моему собственному чувству, необходимый для восстановления физических сил моих. Третьего года я здесь умирал, прошлого изнемогал и худел, а ныне был в опасности и в первую зиму и осень могу снова иметь воспаление в груди, уже расстроенной.
Медики решительно советуют мне пожить во Флоренции; но с семейством многочисленным[154] и состоянием недостаточным[155], особенно с того времени, как наши крестьяне, подобно другим, худо платят оброк, не могу и думать о путешествии. Есть, однако ж, способ и зависит единственно от вашего соизволения, без всякого ущерба или убытка для казны.
Резидент наш во Флоренции, г. Сверчков, будучи весьма слабого здоровья, думает, как мне сказывали, скоро оставить свое место, которого смиренно, но убедительно прошу для себя у Вашего Императорского Величества, уже изъявив причину – надежду действием хорошего климата спастися там от чахотки, и, может быть, преждевременной смерти.
Без нескромности, кажется, могу сказать, что имею понятие о политических отношениях России к державам Европейским и не хуже другого исполнил бы эту должность.
23 года, по воле Императора Александра, я неутомимо писал историю, назывался Государственным историографом, но не получал никакого жалования от Государства и никаких денежных наград, кроме суммы, выданной мне в 1816 году из кабинета для платежа типографщикам за печатание десяти первых томов, и кроме двух тысяч пенсии (ассигнациями), определенной мне, как почетному члену Московского университета. Я жил плодами своих трудов; но теперь уже дописываю последний том: с ним кончится и моя деятельность и мой важнейший доход.
