Насчет же настояний Огарева возобновить «Колокол» Герцен писал своему другу так:
«Насчет „Колокола“ еще не знаю. Когда все устроится и притихнет в домашней жизни, то есть когда Мейзенбуг и Ольга займутся делом, Тата окрепнет и дом будет нанят, я приеду недели на две. Для возобновления „Колокола“ нужна программа, даже для нас. На таком двойстве воззрений, которое мы имеем в главном вопросе, нельзя создать журнала…[11] Сделаем опыт издать „Полярную звезду“ — что у тебя есть готового? Я, впрочем, предпочел бы участвовать в каком-нибудь петербургском издании. А пропо (кстати), Боборыкин собирается издавать газету — ежедневную, оппозиционно-литературную и политическую, вроде „Фигаро“. Он за этим едет через несколько месяцев в Петербург. Засим кланяюсь!»
Через несколько дней, совершенно не умея поберечь себя, пренебрегая опасной болезнью — диабетом и нервным переутомлением, Герцен со страстью вникал вновь в общественную жизнь. Французская столица волновалась в преддверии войны и близкого конца империи. Внешним поводом для волнений послужило политическое событие: принц Пьер Бонапарт застрелил журналиста Виктора Нуаре. Герцен сам находился в толпе демонстрантов 12 января, в день похорон убитого. Друзья рассказывали, как близко к сердцу принимал он народное возмущение. В эти дни Герцен воспрянул духом, виделся с единомышленниками, принимал посетителей, увлекал собеседников-литераторов огненными блестками остроумия, жаром критической мысли, неистощимым юмором.
Об этих январских днях 70-го года вспоминал впоследствии писатель Боборыкин, подчеркивая, что Герцен именно тогда «поставил в великую заслугу Марксу создание Международного союза рабочих», то есть I Интернационала. Боборыкин пишет о своем глубоком восхищении силой герценовской мысли в беседах с товарищами, за несколько дней до последнего заболевания. «Тогда я испытал самый сильный припадок обиды и горечи за то, что такой полный жизни и умственного блеска, такой великий возбудитель политического и социального сознания нашего отечества принужден был все-таки довольствоваться жизнью иностранца, не имеющего возможности жить и действовать у себя дома, принять непосредственное участие в том, что у нас творится».
14 января Герцен пошел на публичную лекцию французского политического деятеля, радикал-социалиста Огюста Вермореля. Собралось множество народу, душный зал был переполнен, и по выходе на улицу Герцена охватило холодом.
«Сегодня я расклеился — болит бок и грудь, — пишет он Огареву 15 января. — Тургенев был, весел и здоров… рассказывал анекдоты, сед, как лунь…»
Во вторник, 18 января, он своей рукой приписывает строку для Огарева в письме, которое пишет Николаю Платоновичу Тата: «Умора, да и только — кажется, дни в два пройдет главное. Прощай!» Это последние строки, написанные его собственной рукой.
Вечерние выпуски газет 21 января сообщили, что в нынешнюю ночь великий русский писатель навеки закрыл глаза. Ему было всего 58 лет. Буря сочувственных, потрясенных, взволнованных, горестных откликов, статей, писем крупнейших умов Европы не стихала в газетах несколько дней…
…Рабочие Парижа проводили гроб Герцена до кладбища Пер-Лашез (которое через несколько месяцев стало местом казни парижских коммунаров). Вскоре, во исполнение предсмертного желания писателя, тело его перевезли в Ниццу и погребли в могиле Натальи Александровны Герцен. Еще через несколько лет, к 1875 году, русский скульптор Забелло высек красивую мраморную статую с поразительно верной передачей позы, внешности и характера Искандера… Статуя возвышается над герценовской могилой в Ницце.
…Старый кладбищенский сторож показывает посетителям великую могилу и поясняет для тех, кто не умеет прочесть русскую надпись в венке:
— Экче ун гранде хомо, ун гранде поэто руссо — Сандро Херцен!
Но это лишь привычная дань любви и почтения к бренным останкам Герцена-человека. Это следы физической кончины, горькой разлуки остающихся с ушедшим — отцом, супругом, товарищем молодости, близким родственником и наставником. Ибо Герцен — мыслитель, писатель, революционный деятель — бессмертен. Кончина физическая не грозит ему ни забвением, ни духовной смертью. Герцен-творец не умер, не расстался с людьми — это почувствует каждый, кто откроет любую страницу его сочинений, а их много, более 30 томов!
Он по-прежнему дорог друзьям и все так же страшен врагам: духовным мещанам, идеологам реакции, нравственным крепостникам и душителям свободы!
После двух похоронных церемоний — в Париже и в Ницце — война темных сил против Герцена не стихла. Она стала даже острее, но вместе с тем и еще безнадежнее для всего стана ненавидящих Герцена. Искандер-Герцен жил и сражался!
В год смерти Герцена в Женеве совершилась попытка возобновить при участии Огарева издание газеты «Колокол» с подзаголовком «Основан А. И. Герценом».
Первый номер вышел 2 апреля, шестой — 9 мая 1870 года. На этом издание прекратилось. По какой причине это произошло?
Прежде всего, конечно, без участия самого инициатора — Герцена звук его «Колокола» стал глуше, потерял былую звонкость. Больной и сильно постаревший Огарев оказался ограниченным в его редакторских правах двумя новыми членами редакции — Бакуниным и Нечаевым. Практически главную роль, хотя и негласную, потаенную, в новом «Колоколе» стал играть Сергей Геннадьевич Нечаев. Впоследствии эти номера, вышедшие в 70-м году, так и стали называть нечаевскими.
Однако Огарев слишком дорожил герценовскими традициями, чтобы допустить их полное нарушение. Тактика Нечаева, осужденная Герценом, оказалась неприемлемой и для Огарева.
Нечаев объявил главной задачей газеты и всего революционного движения — освобождение России от императорского ига и во имя этой цели готов был подать руку «всякому, кто вместе с нами захочет способствовать разрушению монархической власти в России не словами только, а делом». Эта нечаевская тактика стала принимать авантюристический характер. Отказался сотрудничать с новым членом редакции и владелец типографии Чернецкий, старый друг Герцена и Огарева. Наконец, и сам Бакунин убедился в беспринципности нечаевских приемов и тоже порвал с «молодым другом». Редакция распалась. «Колокол» смолк.
Но тем временем в Женеву — центр тогдашней революционной эмиграции — вернулся не кто иной, как… издатель Николай Васильевич Постников, будто бы для издания благоприобретенных бумаг князя Долгорукова. Однако это издание было лишь маскирующим маневром петербургской тайной полиции. Главная же цель командировки столь опытного агента была поимка Нечаева. Русская полиция уже объявила его простым уголовным преступником, обвиняя в убийстве студента Иванова, и требовала выдачи Нечаева у тех государств, где он может вынырнуть.
